с барышней, оказавшейся танцовщицей Мариинского театра, у них завязался роман. Нельзя сказать, что их отношения были полны бурных признаний в любви с охапками цветов после каждого представления, но и вялыми их тоже не назовешь. Так что для них не стало удивительным, когда однажды после богатого вечера в ресторане они вдруг оказались в одной постели, и, странное дело, никто из них не почувствовал какого-то смущения.
С первой же минуты их знакомства стало понятно, что внутренне они совершенно разные люди. Она – абсолютная барышня, воспитанная гувернантками, мамками, дядьками, тетками и еще невесть какой-то разномастной гвардией трудящихся, допущенной в дворянскую среду, а он – бесшабашный сорвиголова, чей пыл сумела поумерить лишь государева служба. Так что между собой столкнулись две яркие противоположности, высекая жаркую любовную искру.
– Не боишься, что тебя могут украсть? Все-таки такая красота… – понизив голос, спросил Василий, крепко обняв Элеонору за плечи.
Барышня слегка поежилась под его прохладными ладонями и, вскинув на него крупные, пронизывающие до самого нутра глаза, просто спросила:
– А разве ты меня не защитишь?
В бездонных голубоватых глазах был родниковый холод, от которого ломило зубы и горела огнем кожа. Ни одна женщина не смотрела на него так, как это делает Элеонора.
Докурив сигарету, барышня подошла к окну, щелчком, почти по-мужски, выбросила окурок в приоткрытую форточку. Затем взяла со стола аккуратно сложенную стопкой одежду и принялась быстро одеваться. Заметив устремленный на нее взгляд, набросила на себя бархатный со складочками лиф и просто попросила:
– Застегни пуговицы.
Василий одеревеневшими вдруг пальцами принялся застегивать на узкой спине пуговицы.
– Ты меня поцарапал, – капризно пожаловалась Элеонора.
– Извини… Эта бабья наука мне никогда не удавалась.
Теперь, облаченная в разноцветные кружева и какие-то кокетливые ленты, тесемки, полоски ткани, шнурки и прочие атрибуты женского белья, больше напоминавшие заградительные сооружения на прелестном женском теле, она стала выглядеть совершенно чужой. Недосягаемой, что ли…
– Хм… Прямо скажу, горничная из тебя никакая, зато все остальное у тебя получается просто великолепно! Равных тебе нет… Так что для тебя не все потеряно, – улыбнулась Элеонора.
Глядя на ее яркое блестящее платье с кружевами и всевозможными складками, с трудом верилось, что всего-то какую-то минуту назад она принадлежала ему всецело, без остатка. Красивая птаха с броским оперением. Чужая, незнакомая. Сидит на ветке, до которой не дотянуться, и высокомерно посматривает на то, что происходит внизу. Яркие цвета на платье были чем-то вроде предостерегающей окраски, какая бывает у красивого ядовитого насекомого. Ее лучше не трогать и обходить стороной, если не желаешь неприятностей. Василий Большаков не однажды наблюдал сцену, как перед Элеонорой, спешно побросав цигарки, расступались даже циничные матросы,
