– к чтению вульгарных книг или учебе у недостойных учителей[43]. Третье имеет место, когда мы изучаем явления этого мира, не оглядываясь на Творца. Четвертое, и последнее, есть рассмотрение того, что лежит за пределами нашего личного понимания. Фома Аквинский осуждает такое любопытство лишь потому, что все вышеназванное отвлекает от более значительного и полноценного побуждения к познанию природного. В этом смысле он вторит Бернару Клервосскому (Бернару де Клерво), который столетием ранее писал: «Есть люди, желающие обладать знанием единственно ради самого знания, и такое любопытство постыдно». Четырьмя веками ранее Алкуин Йоркский оказался более великодушен и определил любопытство такими словами: «Что до мудрости, вы любите ее во имя Господа, ради чистоты души, знания истины и даже ради нее самой»[44].
Словно нарушая закон гравитации, любознательность расширяет наше представление о мире и о самих себе: вопросы помогают нам расти. Для Данте следование за Фомой Аквинским или за Аристотелем есть стремление к благу, существующему или видимому, – то есть к тому, что усвоено нами как благо или кажется нам таковым. Нечто в нашем воображении дает возможность распознать это благо, а в способности задавать вопросы заложен импульс, ведущий нас к его узнаванию через интуитивное восприятие пользы или вреда. В других случаях мы стремимся к неопределенному благу от непонимания, нуждаясь в объяснении, как ищем истолкования всему в этой необъяснимой вселенной. (Сам я часто черпаю такой опыт в чтении – например, когда вместе с доктором Ватсоном недоумеваю, зачем непроглядной ночью на болоте горит свеча, или вместе с великим сыщиком задаюсь вопросом, с какой целью один из новых башмаков сэра Генри Баскервиля похитили из отеля «Нортумберленд».)
Словно в некоей протомистерии, достижение блага происходит через непрерывный поиск, поскольку удовлетворенность одним ответом ведет к постановке следующего вопроса – и так до бесконечности. Для верующего благо равнозначно божественному: святые достигают его, отказавшись от любых устремлений. В индуизме, джайнизме, буддизме и сикхизме это состояние называют мокша, или нирвана, то есть «выгорание» (подобно свече), и связано оно в буддистской традиции с невозмутимой успокоенностью разума после того, как погашен наконец огонь желания, неприятия и иллюзий, когда неизъяснимое блаженство достигнуто. У Данте, по определению видного философа прошлого столетия Бруно Нарди, такой «конец исканий» выражается в «состоянии спокойствия, при котором угасают желания», то есть в «совершенном согласии человеческой воли с божественной»[45]. Стремление к знанию, или природная любознательность, есть пытливость, будящая нутро поэта, тогда как Вергилий, а затем Беатриче олицетворяют то же начало, направляющее его извне. Данте подчиняется действию этих сил, – как внутренних, так и сторонних, – до тех пор, пока не перестает нуждаться в исполнении сокровенного желания или в обществе прославленного поэта и благословенной
Фома Аквинский цитирует Иеронима (
Bernard de Clairvaux
B. Nardi
