ему в голову и убежали. С тех пор никаких гешефтов у нас с ним не было.
Однажды к нам домой пришел частный учитель детей банкира Юнгермана и заявил моему отцу, что я не только сам ворую, но и пытаюсь сделать ворами детей его хозяина. Отец выставил учителя за дверь, сказав, что он ошибается, так как его дети – честные и порядочные люди. Он, мол, и слышать ничего не хочет, пока учитель не приведет неопровержимых доказательств, а пока пусть поостережется распространять грязные сплетни о его семье. Когда учитель ушел, отец выпроводил из комнаты всех, кроме меня, и сказал: «Я верю каждому слову из того, что сказал этот человек, но теперь хочу услышать это от тебя. Скажи мне: правда это или нет? Ведь ты учишься у богобоязненного человека Шимшеле Мильницера, а в Торе написано: „Не укради“, и пока тебе не исполнилось тринадцать, за твои грехи Бог накажет меня и ребе. Скажи мне, правда это или нет, и говори сразу, сколько розг ты заслужил». Я ответил «правда» и попросил себе двадцать пять ударов, но отец сказал: «Хорошо, сын, ты пока еще не вор, потому что воры – они еще и вруны. Пообещай мне никогда больше так не делать, а от тех двадцати пяти розг, что ты попросил, я тебе освобождаю». Тут все вернулись в комнату, и отец сказал: «Этот Юнгерман сам тот еще вор. Он ворует у Бога, у мира и у людей, потому и боится, что его дети тоже станут ворами. Мы же – честные люди, и нам бояться нечего».
Тогда я не понял, что имел в виду мой добрый умный отец, но если есть рай, то сейчас он сидит там наверху, улыбается и думает про себя: как много времени должно пройти, прежде чем такой вот ребенок начнет понимать такие простые вещи.
14
В Городенке было несколько городских сумасшедших, но из них один только Мойше приносил пользу людям: он был водоносом. Высокий и широкоплечий, всегда погруженный в себя, Мойше, как правило, ни с кем не разговаривал… Если же кто-нибудь о чем-нибудь спрашивал его, чтобы посмеяться над его беспомощностью, а такое случалось нередко, он обычно отворачивался в сторону и отвечал, стараясь не смотреть собеседнику в глаза. Ответы его были короткими. Он с трудом подыскивал слова, которые мучительно рождались в нем, и всегда среди них одно или два были лишними. Однажды, когда мы, маленькие уличные мальчишки, проходили мимо бани, оттуда послышались брань и плач Мойше. Мы подумали, что кто-то напал на него и душит, а он сопротивляется изо всех сил – с таким отчаянием и напором Мойше извергал из себя обрывочные, странные слова. Мы потихоньку открыли окно, заглянули в него и увидели необычную картину: в центре полутемного зала стоял Мойше. Он оцепенело смотрел перед собой, размахивал руками и спорил с невидимым противником: «Лестница выросла до небес… И молнии полетели на паршивые головы!.. И из-за этого бить окна?.. Целыми колодцами плевали в лицо… А на десерт засовывали в глотку бревна… И из-за этого бить окна?.. Большим пальцем закопали Талмуд… Надругались над небесами, украли их синеву… И из-за этого бить окна? Бить окна?.. Бить окна?..» –
