искать работу. Правда, об этом здорово нелегко говорить. Эти воспоминания борются за право называться самыми скверными. Но я постараюсь.
Восемнадцатого июля я присматривал за баром в «Устричном погребке Ника», чем занимался с тех пор, как мне стукнуло семнадцать. Квадратный луч света, падавший из двери наверху лестницы, поджаривал грязь на дощатом полу. Мне нравится июль. Нравится, как его особая синева растекается на весь мир; мне двенадцать, я работаю на пароме до Стейтен-Айленда – голова запрокинута, рот полон соленого свежего ветра. Но в 1845-м лето было паршивым. Влажный воздух отдавал дрожжами, как хлебная печь к одиннадцати утра, и этот привкус все время лез в рот. Я старался не замечать смесь запахов горячего пота и сдохшей упряжной лошади, которую запихали в переулок за углом. Казалось, лошадь постепенно становится все дохлее и дохлее. Считается, что в Нью-Йорке есть мусорщики, но это миф. Рядом лежал развернутый номер «Геральд», по неизменной утренней привычке уже прочитанный мной от корки до корки. Газета самодовольно объявляла, что ртуть подскочила до девяноста шести[3], и еще несколько рабочих, к несчастью, скончались от теплового удара. Все это упорно разрушало мои представления об июле. Правда, я не мог позволить себе скиснуть. Не тот сегодня день.
Я не сомневался, что мой бар собирается навестить Мерси[4] Андерхилл. Она не появлялась уже четыре дня, рекордный срок, и мне нужно было поговорить с ней. По крайней мере, попробовать. Недавно я решил, что мое благоговение перед ней больше не должно препятствовать нашему разговору.
«Погребок Ника» был распланирован в обычной для таких заведений манере, и мне нравилась его безупречная типичность. Очень длинная стойка бара, достаточно широкая для оловянных тарелок с устрицами, десятков пивных стаканов и рюмок для виски и джина. Темно как в пещере, благо заведение наполовину под землей. Но по утрам вроде сегодняшнего солнце замечательно пробивалось внутрь, и мы даже не зажигали масляные лампы в желтых бумажных абажурах, которые оставляли весьма симпатичные следы копоти на штукатурке. Никакой мебели, только ряд кабинок с голыми скамьями вдоль стен; при желании их можно занавесить, но никто этим не пользовался. В «Погребке Ника» не секретничали. Здесь отчаянные молодые «быки» и «медведи»[5] перекрикивались через весь зал, отбыв двенадцатичасовой срок на Бирже, а я их слушал.
Я стоял, набирая галлон виски для незнакомого рыжего мальчугана. Берега Ист-Ривер кишели трясущимися нездешними созданиями, которые пытались избавиться от своей привычки к морской качке, а «Погребок Ника» располагался на Нью-стрит, совсем близко к воде. Парнишка ждал, наклонив голову и вцепившись ручонками в кедровую доску стойки. Он здорово напоминал воробья. Слишком рослый для восьми лет, слишком напуганный для десяти. Кожа да кости, глаза стеклянно выискивают бесплатные объедки.
– Это для твоих родителей?
Я вытер пальцы о передник и заткнул глиняный кувшин.
– Для папки, – пожал плечами мальчишка.
Примерно 35 градусов по Цельсию.
Мерси (
«Быки» и «медведи» – прозвище биржевых брокеров, работающих, соответственно, на повышение и понижение ставок.
