не задумываются обычные люди. Например, тебя, ни в чем не повинного, могут обвинить в преступлении лишь потому, что ты случайно оказался на месте оного преступления…
Разум приказывал возвращаться немедленно. Ты не только засветишься на камере, говорил разум, но и Миле ничем не поможешь (если она вообще тут) – ты не справишься с вооруженными людьми! Но Роман знал: если он повернет назад, то никогда не простит себе этого. И дело не только в Миле. А еще в том, что он будет чувствовать себя трусом. Трудно представить что-либо более унизительное для мужчины.
К тому же не исключено, что последние ступени, где стоял Роман, входят в обзор камеры, – и тогда он уже засветился. Впрочем, это было бы глупо. Угол обзора должен быть таков, чтобы четко видеть вход в дом, а вовсе не внутреннюю лестницу…
Не сходя с места, Роман внимательно осмотрел всю видную ему часть холла. Дверь охранников по левой стене, а между стеной и левыми перилами есть зазор шириной около метра. Никчемный зазор, плод безграмотного архитектора. Если туда спрыгнуть, можно подкрасться к двери незамеченным. И камера его, скорее всего, тоже не засечет…
Роман тихо перемахнул через перила в закуток. Затем «волчьим шагом», которому научил его отец, – это когда ставишь ступню целиком, а не с пятки на носок, как обычно, что позволяет передвигаться бесшумно, – продвинулся до освещенной двери. Осторожно заглянул в проем…
Сначала он увидел темные, погасшие мониторы. Зря, выходит, он старался-крался: камеры выключены.
Роману стало не по себе. Мертвые мониторы… Он резко шагнул вперед и посмотрел в глубь комнаты.
Мерцал телевизор, шел какой-то фильм, а охранники… Они спали, развалившись на креслах, сомнений нет: один храпел, второй сопел.
Но Милы и здесь не оказалось. Ни живой, ни мертвой.
Внизу находились еще какие-то помещения. Одно из них – кухня, что видно в открытую дверь. Другие закрыты. Но там искать Милу бесполезно: раз ее нет с охранниками, значит, ее нет в доме. Она или сбежала сама, или ее увезли. Живую или мертвую.
Он не помнил, как проделал обратный путь. Только очутившись в своем дворе, он перевел дух. Сложил телескопическую лестницу, засунул ее в машину. Кинулся в дом, зажег свет: все ли сделал? Ничего ли не забыл?
И вдруг он увидел свои руки. Кровь. Милы.
Джинсы он содрал с себя вместе с трусами. Сложил в мусорный мешок. Обмылся, как мог, из рукомойника, в первый раз пожалев, что в избушке нет душа, – до сих пор он не видел проблемы в том, чтобы мыться холодной водой из шланга. Чистая одежда, вспомнил он, в сумке. А та – в багажнике. Как был голым, Роман пошел к своему «Вольво», достал чистые вещи. Оделся.
Вернулся в дом, осмотрелся. Что еще надо сделать?
Он плохо соображал. Постояв с минуту, взял в руки мешок со своей окровавленной одеждой, погасил свет и вышел.
Он гнал в Москву по пустым дорогам, пытаясь осмыслить ситуацию, прийти к какому-нибудь заключению, но ничего не складывалось. У него не нашлось ни
