добно колокольному звону.
Случись такое шесть лет назад, Эшер без колебаний ступил бы за порог, готовый к любой опасности, – поведение, несколько неожиданное для скромного преподавателя Нового колледжа. Однако Эшер в течение долгих лет тайно участвовал в том, что принято уклончиво называть Большой Игрой, занимаясь вроде бы невинным делом: сбором филологического материала в оккупированной англичанами Претории, в вельде среди буров, при кайзеровском дворе в Берлине, а то и на заснеженных улицах Санкт-Петербурга. Но, даже выйдя из Игры, он отчетливо сознавал, что его-то самого Игра никогда не оставит.
Какую-то секунду он колебался. Вне всякого сомнения, Лидия была там, в доме.
Затем бесшумно (если не считать шелковистого шороха его просторной мантии) он отступил за порог – в сырой туман, покрывавший даже ступени крыльца. В доме была опасность, но Эшер не чувствовал страха. Им владело лишь холодное бешенство. Что бы там ни происходило, в эту историю были втянуты Лидия и слуги.
Если они посмеют к ней прикоснуться…
Кто «они»? Этого он пока еще не знал, но семнадцать лет секретной службы на благо королевы (ныне – короля) подарили ему пугающий избыток возможностей.
В скрадывающем звуки тумане он пересек мощенную булыжником Холиуэлл-стрит и возле темной стены колледжа выждал, прислушиваясь. Те, в доме, кем бы они там ни были, наверняка слышали его зов. Следовательно, тоже выжидали…
Лидия, догадываясь о многом, – давно, еще в те годы, когда она, шестнадцатилетняя школьница, играла в крокет с молодым коллегой своего дяди на обширных лугах, принадлежащих ее отцу, – однажды спросила, каким это образом Эшер избегает провала в своих заграничных вояжах.
– Я имею в виду, когда все вскрывается и обнаруживается, что похищены секретные документы, вы ведь находитесь там…
Он рассмеялся и сказал:
– Ну, во-первых, секретные документы не похищаются, они лишь аккуратно копируются. А что до остального, то лучшая защита – это казаться человеком, которому просто не пристало этим заниматься.
– Это здесь вы кажетесь таким.
Огромные светло-карие глаза изучали его сквозь очки в стальной оправе. Тоненькая агрессивная девчонка в ту пору еще только начинала превращаться в нежную хрупкую девушку. В присутствии молодых людей, которые уже обращали на нее внимание, Лидия очков не носила, умудряясь играть в крокет вслепую и угадывать содержание меню. А вот Эшера она вроде бы совершенно не стеснялась. В скромной хлопчатобумажной блузке, с красно-голубым школьным галстуком, с длинными рыжими волосами, спутанными изменчивым ветром, она напоминала голенастую болотную фею, безуспешно пытающуюся притвориться английской школьницей.
– А трудно превращаться из одного человека в другого?
На секунду он задумался, затем покачал головой.
– Все равно что влезать в выходной костюм, – сказал он, уверенный, что Лидия его поймет.
Она засмеялась, и смех ее был светел, как апрельское солнце. Эшер запомнил этот смех, как запомнил он сырой туман, встающий над лугами Черуэлла, или неземную нежность голосов, плывущих майским утром с башни Модлин-колледжа, напоминая отдаленное пение ангелов. Он хранил эти воспоминания в тайном уголке сердца, как мальчишка хранит свои сокровища в коробке из-под ботинок с тем, чтобы вызвать их в памяти где-нибудь в Китае или посреди вельда, если дела пойдут совсем уж скверно. Лишь несколько лет спустя он понял, что смех Лидии и солнечный свет, играющий в ее волосах, были драгоценны ему вовсе не как символ мирного времени преподавания и учебы, когда человек играет в крокет с юной племянницей своего декана, а просто потому, что он уже тогда был отчаянно влюблен в эту девчонку. Когда же он это наконец понял, сердце его было разбито…
Теперь годы ученых трудов, покоя и счастья отлетали от него, как раздуваемая ветром университетская мантия. Эшер двинулся вниз по узкой улочке, минуя ряд кирпичных строений с плоскими фасадами, туда, где начинался лабиринт глухих переулков.
Если с ней хоть что-нибудь случится…
Из переулка позади домов Эшер мог видеть горящий в его кабинете газовый рожок, но туман и кружево портьер не давали возможности различить что-либо еще. По Холиуэлл-стрит прокатил экипаж. Цокот копыт и звяканье упряжи огласили вымощенное булыжником кирпичное ущелье. В глубине влажного серого сада широкое окно кухни светилось как подготовленная к действию сцена. Горел единственный рожок над плитой – большое стекло давало достаточно света вплоть до наступления сумерек. Следовательно, все произошло не позже семи…
Что – все? Несмотря на холод и предельную сосредоточенность, Эшер слегка усмехнулся, представив себя штурмующим собственный дом подобно Робертсу, освобождающему Мэйфкинг. И все с тем, чтобы найти записку: «Отец болен, ушла его навестить, слуг отпустила на ночь. Лидия».
Однако
