ребенком на основании тех языковых предпосылок, которые даны ему взрослыми.
– Ах ты, стрекоза! – сказала мать своей трехлетней Ирине.
– Я не стрекоза, а я людь!
Мать сначала не поняла этой «люди», но потом случайно обнаружила, что за тысячи километров, на Урале, человек издавна называется «людью». Там так и говорят:
– Ты что за людь?[2]
Таким образом, ребенок порою самостоятельно приходит к тем формам, которые создавались народом в течение многих веков.
Чудесно овладевает детский ум методами, приемами, формами народного словотворчества.
Даже те детские слова, которых нет в языке, кажутся почти существующими: они могли бы быть, и только случайно их нет. Их встречаешь как старых знакомых, как будто уже слышал их когда-то. Легко можно представить себе какой-нибудь из славянских языков, где в качестве полноправных слов существуют и сердитки, и никовойный, и всехный.
Или вот, например, слово нырьба. Ребенок создал его лишь потому, что не знал нашего взрослого слова «ныряние». Купаясь в ванне, он так и сказал своей матери:
– Мама, скомандуй: «К нырьбе приготовиться!»
Нырьба – превосходное слово, энергичное, звонкое; я не удивился бы, если бы у какого-нибудь из славянских племен оказалось в живом обиходе слово нырьба, и кто скажет, что это слово чуждо языковому сознанию народа, который от слова ходить создал слово ходьба, от слова косить – косьба, от слова стрелять – стрельба и т. д.
Мне сообщили о мальчике, который сказал своей матери:
– Дай мне нитку, я буду нанитывать бусы.
Так осмыслил он слова «нанизывать на нитку».
Услыхав от какого-то мальчика, будто лошада копытнула его, я при первом удобном случае ввернул эти слова в разговор с моей маленькой дочерью. Девочка не только сразу поняла их, но даже не догадалась, что их нет в языке. Эти слова показались ей совершенно нормальными.
Да они такие и есть – порою даже «нормальнее» наших. Почему, в самом деле, ребенку говорят о лошади – лошадка? Ведь лошадь для ребенка огромна. Может ли он звать ее уменьшительным именем? Чувствуя всю фальшь этого уменьшительного, он делает из лошадки – лошаду, подчеркивая тем ее громадность. И это у него происходит не только с лошадкой: подушка для него зачастую – подуха, чашка – чаха, одуванчик – одуван, гребешок – гребёх.
– Мама, смотри, петух без гребеха.
– Уй, какую мы нашли сыроегу!
– В окне на Литейном вот такая игруха!
Сын профессора А. Н. Гвоздева называл большую ложку – лога, большую мышь – мыха:
– Дай другую логу!
– Вот какая мыха!
Пушку называл он – пуха, балалайку – балалая.[3]
Наташа Шурчилова мамины босоножки зовет: босоноги.
Во
Даль приводит это слово как старинное (Толковый словарь, т. II. М., 1955, с. 284).
