стречать ребят, которые уехали весело за маральим мясом и мукой. Время было обеденное, но Вождь решил не садиться без них за стол. Ребята опаздывали. Вождю надоело слушать наше недовольное бурчание, пора бы, мол, обедать, и он решил прогуляться, из-за своей упертости не меняя решения. Я пошел с ним. Мы молчали. Это часто бывало, когда мы оставались вдвоем. Мне всегда хотелось сказать ему о многом, а спросить о еще большем, и поэтому я молчал. Круг сузился, из нескольких тысяч товарищей по партии тут оказались тринадцать. Именно здесь ощущалась и сосредоточилась партийная материя действия, выжимка из всех предыдущих лет существования партии. «Отсюда начнется победа», – думал я тогда.
Первым нарушил молчание Вождь. Была у него все-таки, как говорила наша погибшая подруга Маша Забродина, боязнь долгих пауз, когда неловкость собеседника может выплеснуться глупостью. Глупость Вождь не переносил.
– Сид, смотри, мышка замерзла, – сообщил он, остановившись у снежного бруствера.
На дороге лежал маленький трупик рыжей полевки. Вождь потрогал ее носком ботинка. Мышка еще не примерзла.
– Недавно умерла, может, минуту назад, – рассуждал Вождь, – бежала куда-то, дела срочные были, а вот бац, и замерзла.
Вождь говорил как бы самому себе, рассматривая мертвую мышь. Мы покинули место маленькой трагедии. Через несколько шагов Вождь оглянулся, будто надеясь, что мышка оживет и побежит дальше, по своим важным делам.
– Вот ведь Димка Бахур, – неожиданно сказал он, – маленький, щуплый, в тюрьме туберкулез заработал, в черепе куска кости нету, а какой железный стержень внутри! Прет вперед и прет!
Я взглянул на Вождя: тоже небольшого роста, черные джинсы, камуфляжная телогрейка с меховым воротником, шапка-ушанка с завязанными сверху ушами. От морозного воздуха его и так большие в очках глаза казались еще больше, восторженней. В линзах очков отражался Алтай. Я кивнул. Вождь остановился и, прикрыв от солнца глаза рукой, посмотрел вдаль – не едут!
Дорога бежала через склоны и ландшафтные неровности, перепрыгивала незамерзающую бурную горную речку и неслась вдаль.
– Не едут! – подтвердил я.
Ничто не нарушало тишину.
– А вот там, – Вождь показал рукой на ближайший склон горы, – как-то утром я видел, как спускался марал с огромными рогами! Медленно, гордо! Мощный, старый!
– Почему старый? – спросил я.
– Я понял, что старый, почувствовал. Старый, но сильный! – Вождь восхищенно ухмыльнулся.
Я, кажется, увидел отражение спускающегося марала в линзах его очков. Когда Вождь говорит что-то важное, для себя важное, его голос становится похожим на тихое рокотание, как будто кто-то перекатывает не спеша булыжники. Он улыбается и смотрит на тебя как бы со стороны, скосив глаза, будто проверяет, пробует на тебе свои размышления. Запоминает.
– Ну что, пойдем обратно.
– Пойдемте.
Как только мы развернулись, послышалось эхо урчания нашей «буханки».
– О, а вот и пацаны! – обрадовался Вождь и весело зашагал на пасеку, к протопленной туре, где на печи уже давно томилось маралье мясо в огромном чугунном казане.
На мертвую мышь Вождь больше не взглянул.
Это был первый день моего нахождения на пасеке Пирогова, в семнадцати километрах от деревни Банное, что на границе с Казахстаном в Алтайском крае. Вождь с группой товарищей уедет завтра. А я, Дима Бахур и Коля Балуев из Новосибирска останемся зимовать.
Ехал я сюда долго, через несколько городов, изображая тощего студента с железом в рюкзаке. Такими были и Бахур с Колей.
Пацаны же были бородаты и пропитаны до костей тайгой и горами. Я был по-питерски бледен, они – закопчены солнцем. Мы сидели в туре при свете керосиновой лампы. Мы пили крепкий с травами чай из алюминиевых кружек. Выпитая до этого поллитровка водки лишь пощекотала желудок. Я почувствовал себя участником какого-то дешевого ритуала. Пол-литра на восьмерых! Позорище. В городе я таким количеством запивал уже выпитое. Вообще-то, было две бутылки, но Вождь утвердительно предложил оставить одну на завтра. Все нехотя промолчали. С вождями не спорят.
Наевшись, но не напившись, все разом замолчали. Только кипятком хлюпали. Сидящие в ряд бородатые товарищи вслед за Вождем крутили свои усы. Еще и рты пооткрывали, как он. Вот сидит Мишка, большой, как медведь. Рядом Серега улыбается чему-то своему. Даже Олег – водитель нашей боевой «буханки» – схватился за свою куцую монголоидную растительность. Он немного нервничает. Он устал от Алтая и думает только о том, как уедет наконец в город. Смотрел в никуда Коля. Только он, я и Бахур, который развалился на кровати с видом довольного кота, были бриты. У Акопяна начала разъезжаться в стороны его немного буратинная тридцатитрехзубая улыбка, разламывая пополам густую армянскую
