грохот. Четвертаков и Жамин остановились.
– О как! А кого же теперя хоронить? – через секунду спросил Четвертаков у Жамина.
Жамин постоял и мотнул головой. Четвертаков ждал, что тот скажет, и Жамин сказал:
– А всё же надо дойти глянуть, чего там, может, кого ещё и можно схоронить, один тама твой, – сказал он и, не глядя на обомлевшего Четвертакова, зашагал вперёд. Четвертаков его догнал:
– Какой мой, Сомов, што ли?
– Не, не Сомов, с ним всё понятно, а Ивов! Знаешь такого?
Четвертаков попытался забежать вперёд Жамина, но тот шёл быстро, проход по улице из-за жара от подворий справа и слева был узкий, и за Жаминым можно было только гнаться. Четвертаков дёрнул вахмистра за рукав, это было не положено, но Четвертаков знал, что бумага на него написана и что не завтра, так послезавтра он прыгнет через чин и тоже станет вахмистром. Жамин резко остановился, Четвертаков на него налетел, но Жамин не шелохнулся, только из себя выдавил:
– А не наскакивай, Четвертаков, не наскакивай, убил раба божьего Ивова, а теперь наскакиваешь, думаешь, ты тут один – герой?
Когда после обеда Сашка Клешня снова увязывал торока, к нему подошёл врач.
– Вас ведь зовут Александр, как вас по батюшке?
Сашка повернулся.
– Демьяныч, – ответил он.
– Александр Демьянович, у меня к вам есть предложение, поскольку вы, как и я, москвич и ваш скелет, как и мой, не предназначен для кавалерийского седла, если хотите, можете пересесть в мою двуколку, место найдётся.
– Премного благодарен, Алексей Гивиевич, ваше благородие!
– Можно без «благородиев».
– Как угодно, можно и без «благородиев», а вы в Москве откуда будете?
– Я с Малого Кисловского переулка, дом лесопромышленника Белкина, а вы?
– С Поварской.
– Ну вот и хорошо, значит, нас с вами разделяет только площадь Арбатской заставы. – Курашвили мял папиросу. – Можете ваш караван привязать к моей двуколке, это, кстати, и безопасно, на ней красные кресты нашиты, поэтому соусники и винный запас уважаемого Константина Фёдоровича будут в большей сохранности.
– Премного благодарен, Алексей… – Сашка чуть было не сказал «Гирьевич», как по крестьянской своей простоте врача звали драгуны из тверских: «Кýра» и «Гиря», но недолго, только до того, как «Кура» поднял с того света нескольких тяжелораненых кавалеристов.
– Гирьевич, Ги́рьевич, знаю, так проще, не смущайтесь, Александр Демьяныч.
Сашка засмущался и потупил взор и поэтому не заметил, что врач тоже смущается. Они оба, и врач и денщик, были одного роста, высоченные, попросту говоря – верзилы и оба «шкилеты». Курашвили был лысый, с бритым лицом и в пенсне на шёлковой ленте, а Сашка – вьющийся брюнет с ранней сединой и сросшимися на переносице бровями, ещё он носил свисающие усы и имел с подглазниками-мешками грустные круглые глаза, как у лошади.
