что стол сервирован нижеследующим образом: посередине – бутылка французского вина «Божоле», два хрустальных бокала, две свечи перед каждой тарелкой (они были уже зажжены, и их пламя прощально покачивалось в такт моим шагам); рядом с бутылкой красовался пышный яблочный пирог. Катя часто его пекла для меня, зная, что это любимое мое блюдо. А получался он у Кати лучше всех яблочных пирогов, когда-либо мною испробованных. Все это, надо полагать, способно было подчеркнуть важность момента. Мы сели, я разлил вино.
– За что пьем? – спросил я с обреченной полуулыбкой, которая мне всегда отлично удавалась при расставаниях с женщинами.
– За разлуку, – как и следовало ожидать, ответила Катя.
Я пожал плечами. Мы выпили.
– Почему за разлуку? – спросил я.
– Потому что она заставляет острее чувствовать. А еще облагораживает отношения, – ответила Катя и, покрутив бокал в руке, посмотрела прямо и огласила приговор: – Мы расстаемся, Миша… Я решила тебя бросить.
Я чуть не рассмеялся, но быстро взял себя в руки и опустил глаза, якобы переживая свалившееся на меня горе.
Наивные и гордые девочки! Наивные и обидчивые мальчики! Сколько же их, всех тех, для которых крайне важно, кто первее бросит. Кто кого бросит первым! Вот и Катя, с ее одиночеством, нелепыми попытками выйти замуж, всем тем, что обостряло ее и без того болезненное самолюбие, просто не перенесла бы, наверное, если бы я первым объявил, что бросаю ее. Ее гордость понесла бы тяжелые, необратимые потери, что привело бы к скверному результату – совсем заниженной самооценке. Поэтому мне следовало казаться подавленным и расстроенным.
Пирог, впрочем, я решил доесть, хотя правильная драматургия происходящего диктовала совсем другое поведение: мне следовало сразу же после Катиного вердикта встать и, если и не с глухими рыданиями, то, во всяком случае, потускневшим голосом сказать что-то вроде: «Извини, я пойду. Мне сейчас надо побыть одному». Но тогда она, возможно, пожалела бы меня и, не дай Бог, взяла бы свои слова обратно. А вот молча допить вино и доесть пирог, чтобы она видела, как в самый что ни на есть высший момент любовной драмы человек жрет и пьет, как топчет все прожитое слоновьими своими толстокожими ногами; как лирику, поэзию чувств растворяет в своем желудочном соке, – это очень правильный ход, который только укрепит Катю в принятом решении и убедит в том, что мужчины, даже самые лучшие и умные, – все равно животные.
Итак, я доел и молча направился к выходу. В тот раз я даже тапки не надел. В дверях меня догнал всё тот же вскрик подстреленного зайчика, с которого у нас всё и началось. И это было символично.
– Но мы же останемся друзьями, Миша, разве нет?!
Я обернулся и, мягко улыбнувшись, ответил:
– Ну конечно, Катя. Живи спокойно. Мы даже можем изредка встречаться. Но… – я повел подбородком в сторону дивана, – без этого. То есть все то же самое минус секс. Хотя жаль.
Тут я позволил себе маленькую долю переживания, но в меру.
– Жаль…
