в себе самом до конца, сохранить его во всей моей многоликой жизни – даже ценой одиночества, нестерпимость которого я теперь узнал.
Я страдал от одиночества, но чтобы сохранить свою тайну, я преодолел страдание, причиняемое одиночеством.
Я как бы начинаю всё сначала.
Важно одно: знать, чего ты стоишь.
Но для этого надо выбросить из головы Сократа.
Иметь значение или не иметь.
Созидать или не созидать.
И прежде всего не стараться казаться, а только – быть.
Но у нас не хватает времени, чтобы быть.
У нас хватает времени только на то, чтобы быть счастливыми.
Об одной и той же вещи утром мы думаем одно, вечером – другое.
Но где истина – в ночных думах или в дневных размышлениях?
И по чью душу эта стая черных птиц в зеленом небе?
Лишить человека надежды – значит свести его мысль к телу, которому суждено сгнить.
И лишь мысль всегда впереди.
Ибо она видит слишком далеко, дальше, чем тело, не выходящее за рамки настоящего.
Но на самом деле тело и мысль – это два чудовища.
Я знал, когда они обычно приходят, и в эту тревожную пору я был словно зверь.
И вот они пришли. Они пришли раньше времени.
Я должен бежать, но я остаюсь. Ибо знаю, что есть только один случай полного отчаяния.
Это отчаяние приговоренного к смерти.
У людей есть иллюзия, что они свободны.
У осужденного на смерть этой иллюзии нет.
Мне холодно. Как холодно!
Почему меня оставили без пиджака?
Я жду ужина, жду сна.
Я думаю о пробуждении со смутной надеждой – на что?
Кругом одни звери, звериные лица европейцев.
Омерзительный мир.
Всеобъемлющая трусость.
Насмешка над храбростью.
Упадок чести.
Башни из слоновой кости рухнули.
И я здесь для того, чтобы вести вас на эшафот.
Мне хорошо понятен ваш выбор и противоречие между вашей готовностью умереть и вашим отвращением при виде того, как умирают другие.
Но нет ничего презреннее, чем уважение, основанное на страхе.
Поэтому смерть достойна не большего почтения, чем император Калигула.
Когда-то Иисус назначил себе день своей смерти, и сразу получил удивительное превосходство над всеми.
Так на камнях выросли цветы.
Тайна моего мира: вообразить Бога без человеческого бессмертия.
Своего рода тернистый путь к святости отрицания.
Алая красота.
Роскошная, ядовитая и одинокая, как мухомор.
Бог и мир – незыблемы. Всё задано раз и навсегда.
Мир ни к чему не стремится и ниоткуда не происходит.
Ибо он уже завершен и всегда был таковым.
Он
