Но это ли главное? Определять целью жизни то, чтобы тебя узнавали на улицах, – не слишком ли это мелковато? Во всяком случае, для человека, которому уже больше двадцати пяти лет…
Понимаю, в юности хочется как можно громче прокричать, что ты все-таки есть на белом свете. Ну а дальше-то, дальше?.. Посвятить всю жизнь тому, чтобы тебя любили миллионы людей, купаться в славе? Ездить на длинных лимузинах? И любой ценой этого добиваться? Если любят миллионы, то в этом есть что-то подозрительное, неправильное, потому хотя бы – что массовое. А массы так доверчивы, так часто становятся фанатами чего-то ложного и никчемного, так часто поклоняются кумирам, которых тут же быстро забывают; их так легко можно увлечь массовым опять-таки гипнозом, что они, массы, мыслят и чувствуют не индивидуально, а толпой, и потому почти всегда неправы.
Я тут не агитирую за элитарность, она для меня сомнительна. Я ее не чту, поскольку она обычно выглядит как невралгические спазмы забытых и непризнанных интеллигентов. Я о том, что каждый должен идти своей дорогой – нравится это массам или нет. И в этом вопросе авторитетных единомышленников у меня – навалом! Даже тысячи лет тому назад! Вот совсем древнегреческий философ Сенека: «Я никогда не стремился угождать массам, ибо то, что понимаю я, – не нравится массам, а то, что нравится массам, – непонятно мне».
А вот 150 лет тому назад великий русский композитор Чайковский писал, что имел недавно беседу с писателем Львом Толстым, который «совершенно убедил меня в том, что тот художник, который творит, стремясь угодить публике, – не вполне художник. Его творения непрочны, их успех – эфемерен».
Когда я наталкиваюсь вдруг на такие высказывания, то гордо думаю:
«Ага-а! Значит, я прав, значит, я не один такой. Вон какие люди рядом!»
А потом думаю: «Ну конечно, им-то легко говорить такое, уже будучи суперпопулярными». И затем меня осеняет: ведь они стали такими именно потому, что шли своим путем, несмотря на то, что поначалу было, наверное, трудно не поддаться искушению нравиться даже тем, чей вкус в глубине души презираешь. Они не следовали за модой, они ее сами создавали, они носили не то, что все, а только то, что им, как они сами считали, идет, то, что им – к лицу!
Однако тут надо помнить, что гордая слава слишком гордого художника нередко догоняет его уже за финишной чертой. И если его бесит даже намек на холуйство, если его независимый ум и талант возмущает любое панельное ерзание перед (под) клиентом, он рискует при жизни остаться непризнанным.
Но и у слишком гордого художника есть шанс прижизненно быть услышанным и понятым.
И если выпадет ему счастливая карта, то на него обрушится такая слава, его так пылко возлюбят вдруг народные массы, что ему самому станет неудобно. Вот такая популярность, наверное, стоит того, чтобы о ней позаботиться. Хотя он скорее всего и заботиться-то не будет, будет делать честно то же и так же. А славу он как бы и не заметит, будет относиться к ней легко и шутливо, с оттенком
