образу «старого солдата, который не знает слов любви», исключающему всякий конфуз в душе:
– Лёхе очень нравился Николай Гумилёв.
– Не прибедняйся, Рос! Такая поэзия украсит любого «старого солдата» и в том, и в этом мире, – серьёзно и задумчиво произнесла Мира, глядя вдаль. И уже весело, переведя взгляд на Светла: – Ведь это же твой любимый типаж?
Мира встала, и они направились в обратную сторону.
– Мне кажется, что твои погружения в ту эпоху не полностью пропитаны тотальной трагичностью, раз вызывают ассоциации с такой поэзией? – продолжала Мира.
– Н-нет… – задумчиво протянул Рос. – Пожалуй, ассоциацию с пережитым в этих погружениях у меня вызывает другая поэзия. Принципиально другая. В 30 годы 20-го века её автор, вероятно, изменил своё имя, чтобы оно не было созвучно с именем одного из самых великих тиранов того времени. Автора звали Осип Мандельштам, и среди множества его произведений я запомнил одно. И, наверно, оно лучше всего отражает мои настроения в той эпохе.
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей, —
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей…
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.
Уведи меня в ночь, где течёт Енисей
И сосна до звезды достаёт,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьёт.
Золотая заря проявилась над горизонтом, и с высоты нескольких сотен метров бирюза моря не нарушалась серебром всплеска волн. Остановившись, Рос с Мирой любовались открывающимся видом.
– Лёхино любимое слово – «Красота!», – вновь заговорил Рос. – Правда, он применял его во всех возможных значениях и ситуациях. Ну, например, увидев ободранный бок на машине дочки, когда та на первых месяцах водительского стажа не смогла разъехаться практически с единственным столбом в поле.
– А-а-а… теперь понятно, к чему ты произнёс его неделю назад, когда в сильной задумчивости грохнулся с эскалатора. Не знаю почему, но я смеялась так, что мне стало плохо.
– Да, это было весело. – Улыбнулся Рос.
– Один из поэтов 20–21 веков в периодических, иногда довольно удачных, попытках философствовать попытался дать своё определение: «Красота – это проявление Божественного в Человеческом». Андрей Макаревич его звали.
– Весьма расплывчато, но есть рациональное зерно, – заметила Мира.
– Хотя я и сказал, что у меня нет переживаний по поводу идеально записанной презентации, это не совсем так. Есть сожаление по поводу «проклятия Вавилонской башни», которое во Вселенском масштабе ещё более актуально. Есть вещи, которые мы полностью вынуждены обойти.
