хорошо. Она умерла – мне было уже лет пятнадцать – шестнадцать. И особенно, когда она последнее время болела, я в этот год очень часто к ней ходила. О литературе, я помню, мы с ней говорили – о Достоевском, которым я тогда увлекалась.
В нашем доме она называлась «бабушка киевская», в отличие от другой бабушки, маминой мамы Варвары Ильиничны Гучковой. Мы так даже и в лицо их называли: бабушка и бабушка киевская. Бабушка киевская делала все не торопясь, говорила медленно, степенно, но зато успевала за день гораздо больше тех людей, которые суетились, спешили и делали кое-как. В Москве она всегда шила. Тогда были две знаменитые портнихи, как я от мамы слышала, самые известные в городе, каждая со своим стилем, сейчас бы сказали – модельеры. Одна по фамилии Лямина, а вторая – Ламонова. Еще и похожие фамилии, как на грех! Вот наша бабушка Шпет у Ляминой работала. И считалась лучшей мастерицей, самые ответственные вещи давали ей.
Причем это было до самой глубокой старости. В последний год своей жизни, когда она тяжело болела раком, то еще пыталась все доделать. Когда я к ней приходила, возле ее кровати на спинке стула висел женский пиджак «в работе»: такими большими, сантиметровыми стежками, белыми нитками все было наметано – крупно-крупно. И всю бабушкину болезнь этот костюм был рядом с ней, и она все думала, что поправится и сама его закончит. Это она прямо мне говорила, что не хочет никому отдавать, а надеется закончить сама. Но не пришлось.
Бабушка была католичка, но папу она окрестила в лютеранскую веру, объясняя это тем, что веру должен человек себе сам выбирать по убеждению и нельзя этого сделать за младенца. Поэтому если папе не понравится та вера, в которую его окрестили, он может взять другую. Но это всегда очень сложно. А из лютеранства перейти в католичество легче, чем наоборот. И так папа и остался до конца лютеранином.
Бабушка с самого начала решила, что ее Густав получит классическое образование.
И категорически отказывалась от всех других возможностей. Вплоть до того, что, когда в тринадцать – четырнадцать лет папа забунтовал, стал хуже учиться и она очень огорчалась, то все соседи уговаривали: «Да отдайте же его в ремесло! Вот этот сапожник, а этот столяр, и прекрасно себе живут. И зачем ребенку мучиться, к чему ему эта гимназия?» Бабушка и слушать не хотела: «Нет, я сказала, что он будет учиться».
Папа был очень образованный человек, знал девятнадцать языков! Все европейские, кроме, как ни странно, венгерского, и некоторые восточные. Ну и конечно, латынь и греческий. Все гимназисты их тогда учили. А папа окончил Вторую классическую гимназию, знаменитую в Киеве: там у них были еще немецкий и французский. И как-то за обедом папа нам, детям, рассказал, что именно языки заставили его тогда вернуться к учебе. Он вдруг понял, что совершенно неправильно, недопустимо – плохо учиться по языкам. И сам стал зимой по книжкам изучать немецкий. Их гимназический весенний экзамен заключался в том, что давали читать какой-нибудь неизвестный отрывок
