Каждый знал, что армия из любого делает человека, делает настоящего мужчину. А ещё, в армии, можно свет повидать, как обещает дед. Кто его знает, удастся ли в жизни ещё когда-то выбраться из своей деревни. Дед так и наставляет: – просись подальше, на службу-то. Чем дальше поедешь, тем поболе увидишь. Артемию и самому хотелось попасть в самый дальний край земли, чтобы увидеть, а потом и рассказать деду, матушке, какие там дивные дива, и как замечательно там живут люди, и как они добры и приветливы. И как прямо у ног ласково плещется теплое море…. Обязательно увидеть и рассказать. Но до этого желанного события еще целый год.
На этот раз охотник пришел на свой заветный плес задолго до вечерней зари, парни рассказывали, что северная утка появилась, а она, как известно, летает не только зорями, а и днем. Вообще, северная утка, это праздник для охотников, она и не пуганая, к чучелам идет охотно, а после первого выстрела не срывается, как шальная, а сидит и удивленно смотрит по сторонам, определяя, откуда что грохочет. Можно спокойно прицелиться и еще раз выстрелить. А какая она чистая, гладкая, ни пеньков, ни слабых перьев, теребить, так одно удовольствие.
Расставил старые, дедовские чучела, замаскировался, устроился поудобнее, патроны разложил на передней лавочке, два вставил в стволы, проверив, как плотно сидят пыжи, не болтается ли в патроне дробь. Убедившись, что все нормально, ружье положил вдоль борта, стволами в сторону плеса. Стал прислушиваться к шепоту камыша, к тягучей, заунывной песне без начала и конца. А рассказывается в той песне, что уже скоро придут холода, пробросит сперва робкий, реденький снежок, а потом приморозит покрепче, стянутся плесы болотные хрустальным ледочком, который с каждым днем будет становиться все толще, толще. А вода под этим льдом станет совсем черной, чернее ночи, темнее самой бездонности. Улетят уточки на юг, в теплые края, где озера открытые круглый год, где пищи много, где, будто бы, жить, да жить, и силы не тратить на такие большие и дальние перелеты. Жить бы, да жить, а вот, не хотят уточки жить в теплых и кормных местах, ждут, не дождутся весенних, прямых лучей солнышка и спешат, спешат назад, в сибирские болота, в дикую, бескрайнюю тундру, – на родину. Родина, она как мать, тянет к себе каким-то непонятным, необъяснимым, неведомым способом, особым, дюже трепетным чувством.
Утки не летели. Чучела лениво покачивались на едва заметных гребешках волн. Пахло болотной сыростью. Где-то рядом, на краю лабзы шебуршала ондатра, устраивая себе кормовую хатку, куда можно будет зимой, подо льдом забраться, приплыв из большой, семейной хаты, и спокойно пообедать прихваченными по дороге корешками. Ветер был совсем слабый, лишь чуть раскачивал камыш. Потянуло в сон. Так бывает, когда монотонно шуршит камыш, а в спину пригревает ласковое осеннее солнышко. Веки налились тяжестью…. Голова клонится, клонится.
Откуда-то слева, не от деревни, а с другой стороны, донеслись визгливые, протяжные поросячьи крики. Звуки летели издалека, но были отчетливы, пронзительны и жалобны, так жалобны, что перехватило горло, остановилось
