на этом посту, кстати, Евгений Евтушенко. Как видишь, преемственность у нас, секретарей, была здоровая.
– Тебя эта комсомольская фигня действительно трогала или это чисто карьерные дела?
– Я по натуре человек общественный. Был и остался. Это у нас семейное. Разумеется, мой общественный задор мог бы найти выход, к примеру, в диссидентстве. Но антигосударственность диссидентства, его подрывной характер под видом правдоискательства были мне чужды всегда. Когда мне активно предлагали напечатать за границей «Сто дней», я сказал: только здесь.
– Из государственных соображений?
– Не буду кривить душой, считал так: если существует определенный порядок вещей, если по законам государства, где я живу, этого делать нельзя, значит, нельзя.
– В комсомоле надо было блефовать. Наивным тебя не назовешь. Значит, оставалось только врать сознательно?
– Были определенные правила игры. Нельзя было подняться на собрании и сказать: Брежнев еле волочит ноги и т. д. Но, извини меня, если ты сегодня на собрании лояльных президенту сил скажешь сам понимаешь что, то вылетишь из этих структур с тем же треском. Ну, собирались на собрания, читали стихи, выпивали. Любили к нам захаживать ребята из горкома, из ЦК – расслабиться с богемой…
– Напивались по ранжиру?
– То есть?
– Ну, секретари с секретарями, инструкторы с инструкторами?
– А ты думаешь, сейчас помощник президента выпивает здесь у вас на Пушкинской в «Зеленом огоньке» с таксистами?
– Ты, комсомольский секретарь, редактор газеты «Московский литератор», функциональное звено Системы, не боялся ненароком поколебать хрупкие иерархические конструкции? Скажем, вселить сомнения в вождя московских писателей Феликса Кузнецова. Не трепетало сердце оттого, что одно неточное движение, интонация, минутная потеря обоняния – и мановение державной десницы может сокрушить тебя, как букашку? Грубо говоря, лишить видов на будущее.
– С Феликсом Кузнецовым у нас были весьма официальные, достаточно прохладные отношения. Квартиру мне он долго не давал… Нормальное отношение я зарабатывал нормальной работой.
– Не ощущал ли некоей раздвоенности: художник-активист в одном лице?
– Абсолютно нет. Ощущение «тайной свободы» было всегда. Когда пришло время, у меня оказались в столе книги. А не у тех, кто болтал о литературе до утра в цедээловских же буфетах.
– Юра, не было желания «тайную свободу» переквалифицировать в явную? Ты притворялся несгибаемым или ломал себя? Помню, меня, одного из первых читателей рукописи тех же «Ста дней до приказа», куда как озадачила непосредственность, раскованность текста вроде бы застегнутого на все пуговицы функционера.
– Свидетельство того, что свободу в себе я не только «носил», но и воплощал.
– Тебя комсомол лелеял, а ты ему плюнул в морду. Имею в виду, конечно, повесть и фильм «ЧП районного масштаба». Прилично ли это?
– Почему
