и ее тщетной перестройки, вместе с которой сворачивались разные «центры досуга», «молодежные объединения», «художественные студии», «лаборатории» и прочие «творческие кооперативы», бросившие в конце 1980-х вызов концертно-звукозаписывающей госмонополии («Мелодия», Госконцерт, Росконцерт, различные филармонии таяли, как снеговики в оттепель). И в «девяностых» фигуры на доске можно было расставлять заново, уже абсолютно по новым для «рожденных в СССР» правилам или почти без правил. Первобытный отечественный шоу-бизнес, как фартовое казино или скоростной социальный лифт, кого только не приманил: вчерашних комсомольских идеологов, детей советских партийцев и генералов, бывших «ментов» и сотрудников ОБХСС, недавних «валютчиков» и ребят из «братвы», провинциальных режиссеров массовых мероприятий, не реализовавшихся драматических актеров, обеспеченных «детей гор», удачливых продавцов оргтехники, секретарш, манекенщиков и манекенщиц, официанток, гостиничных работниц… Это поле выглядело просторным и почти не паханным. Теснота, однако, образовалась довольно скоро, и атмосфера в «музыкальной среде» стала отнюдь не травоядной. Одни жаждали собственной влиятельности, другие – успеха, третьи – понтов. Учтем еще когорту благополучно (в некоторых случаях – привилегированно) устроившихся в профессии исполнителей советской эпохи, желавших удачно вписаться в новую реальность, а не в списки «героев вчерашних дней».
Особым аккордом звучал «русский рок», еще недавно пребывавший в полулюбительском-полуподпольном статусе, а тут оседлавший мейнстрим и обалдевший от происходивших с ним чудес: стадионные аншлаги, толпы фанов, документальные фильмы, интервью, телеэфиры, студийные сессии, съемки клипов, поездки на западные фестивали, контракты с рекорд-лейблами, свои директора и администраторы. Рокеры «отдельной секцией» вошли в отечественный теремок шоу-бизнеса. И сей процесс в 1990-х вызывал у некоторых из них болезненную рефлексию. Потом улеглось.
Сейчас можно включить популярный режим «по волне моей памяти» и сложить субъективную повесть о том «как оно было». А затем коллекционировать уверенные, «беспристрастные» комментарии тех, кто в курсе «как оно было на самом деле». Но подобной мемуаристике я предпочитаю документальную хронику. Тем более, если многие годы вел ее сам и могу обратиться к тысячам своих публикаций, сохранившихся в газетных подшивках на антресолях «отчего дома», к сотням часов разговоров, зафиксированных на тех самых, вышеупомянутых аудиокассетах, к своим радио и телепрограммам, пойманным Всемирной паутиной. На мой взгляд, в этой архивной руде достаточно прямой речи, фактов, крупных планов, портретов, чтобы почувствовать, как развивалась и менялась российская музыкальная «игра на выбывание», вместе с ее игроками и нашей действительностью.
Тальков. Убийство. Ложь
Уже в младенчестве русский шоубиз заляпался кровью, причем совсем не эпически, а как-то абсурдно-нелепо. Случившееся потащило за собой килограммы вранья и почти карикатурного пафоса. Тридцать лет назад, 6 октября 1991 года, во время сборного концерта в питерском Дворце спорта «Юбилейный», убили популярнейшего на тот момент певца Игоря Талькова. Огнестрельная драма полыхнула за кулисами, а на дворе цвела такая гласность, что устроители концерта мгновенно, со сцены, проинформировали о происшествии многотысячную публику. И даже в отсутствии соцсетей, мобильников, хотя бы пейджеров, весть разнеслась за час по всей стране. С нее начинались вечерние новости центральных телеканалов.
У Талькова, на кардинально мутирующей в ту пору позднесоветской эстраде, к началу 1990-х сложился героико-патриотический образ. «Любер» Коля Расторгуев еще не стал «батяней-комбатом» и лишь привыкал к гимнастерке. Балтиец Олег Газманов пока не добрался до звона московских колоколов и офицеров, а про есаулов и путан пел одинаково танцевально. Игорь же со сцены, можно сказать, нарочито вещал, глаголил, считая ее трибуной, да и типажно выигрывал у потенциальных конкурентов.
В 1987-м Тальков под аккордеон исполнял сентиментальные тухмановские «Чистые пруды», чем впервые и зацепил широкое зрительское внимание. А пару лет спустя уже стоял на авансцене в расстегнутой белой рубахе, с большим распятием на груди и страдал по «растерзанной вандалами» России, «листая старую тетрадь расстрелянного генерала». К такому поп-кумиру помимо поклонников потянулись «как к своему» разные деятели «духовных» организаций и «национально-патриотических» фронтов и обществ (включая казаков, монархистов и одиозную «Память»), коих тогда плодилось множество. Игорь эффективно, «в русле времени», нагнетал свою мятежно-мистическую ауру. После гибели Виктора Цоя, менее чем за год до собственной смерти, он спел: «А может быть, сегодня или завтра/ Уйду и я таинственным гонцом/ Туда, куда ушел, ушел от нас внезапно/ Поэт и композитор Виктор Цой…». Рядом с сакраментальной лирикой в его репертуаре появлялись желчные, прямолинейные, типа сатирические темы, про «господ-демократов», которых он звал «на суд одураченных масс» за то, что «свободных славян обратили рабами/ и в тюрьму превратили Великую Русь!», или «Метаморфоза», где просто персонально перечислялись те, с кем Тальков пересекался в своей творческой деятельности и конфликтовал: «Перестроились
