на колоду, на которой иногда колол дрова. Возможно, перед его взором был проем во двор, откуда виден забор. А перед ними – качели, на которых Косарев любил качать дочь.
И задумался.
Он по натуре не был поэтом или романтиком. Он был прагматиком. Может быть, увлекающимся, азартным, но прагматиком, который умел делать логические построения и верил им больше, чем стихам друга Маяковского. Он не заканчивал института даже как парттысячник, не успел и не сумел. Он был самоучкой. Но при этом нутром пролетарским осознавал правильность законов формальной логики.
И с точки зрения формальной логики он нынче рассуждал о себе.
Исполнилась ровно неделя после Пленума ЦК комсомола, где его лишили поста генсека. А значит, зацепили крепко.
Косарев слишком хорошо знал, как работают винтики сталинской машины, потому что при нем многие люди то возвышались необычайно, – будучи еще вчера никем, «ниоткуда и никуда», – то падали в бездонную, зловонную яму ГУЛАГа.
Он понимал, что арест в таких случаях неизбежен. И знал, что после этого происходит с семьями осужденных.
Уже «врага народа» нет давно на земле, нет его среди живых, а значит, ему уже не бывать ни английским, ни японским шпионом. Не подсыпать сахар в бензобак танка. Не сидеть с оптической винтовкой на арбатском чердаке в ожидании кортежа вождя. А они все-таки врываются в семью, хватают всех до одного. Жены встают на мученический путь, пока не умирают где-нибудь в Караганде или в Потьме. Детей отправляют в детдома, где насилуют, избивают, морят голодом, коверкают судьбу.
Но если человека еще не успели схватить и осудить? Если человека вообще уже нет на этом свете? Зачем им его семья? Может, в этом случае они оставят семью в покое?
Косарев вынул из-за пазухи именной браунинг, подарок Ворошилова, проверил патронник и взвел курок.
Прозвучит выстрел – и эти вертухаи сбегутся, гася на ходу окурки, в своих сирых шинелях, с ромбиками и кубиками. Не решаясь даже дотрагиваться до трупа, позвонят Берии, и с Берией случится припадок: ведь был уже, был почти в руках у чекистов, вражий сын!
Решимость Косарева покончить с собой ради спасения семьи была так велика, что он уже поднес ствол к лицу, почуял, как воняет от пистолета смазкой и горелым порохом и как близок от пальца спусковой крючок.
Но тут появляется Лена.
Прибегает восьмилетняя дочка, самое дорогое, что есть у него на свете. В цигейковой шубке, варежках и вязаной шапке с помпонами.
– Папа! Тебя обыскались уже! Ты что здесь делаешь?
Косарев успевает спрятать оружие и хватает первый попавшийся на глаза, но подходящий предмет – деревянного коня-качалку. Изображает улыбку на лице – ему это всегда легко удавалось.
– Как это что делаю? Коня починяю!
В 1933 году дочери было три года, когда Косарев подарил ей этого коня, раскрашенного по-русски лубочно. Купил на рынке у калужских умельцев. Лена садилась на него верхом летом на лужайке
