тронулся. Неожиданно стремительно перестал различать детали огромного вокзала, еще секунда и его очертания утонули в белом свете города. Город все отдалялся, пока не превратился в светлячка, на окне которого вот, вот сдует ветер. Мой попутчик маленький мужичек. Он попытался завести разговор. С умилением рассказывая, как он любит внучку, к которой приезжал, что старается видеть в людях как можно больше детского и в детях замечать как можно меньше человеческого. Что и сама жизнь похожа на детей. Смотришь на чужую и думаешь, «какой не воспитанный, шумный ребенок, а твой такой же но все же любимый « и что жизнь точно так же, чужая невыносима, а своя такая же, но любима. Он быстро приуныл. Лег и вскоре заснул.
Ночь безлунная, а дорога безлюдная. По полчаса не встречается ни одного поселения. Ни одного яркого пятна в этом окне, оно превратилась в мутное зеркало. Но иногда выскакивают яркие образы вырванные светом вагона из ночной мути. Дерево с растопыренной веткой тычет в окно, будто хочет поздороваться за руку. Перекошенный телефонный столб, запутавшийся в проводах, как комар в паутине. Одноэтажное бетонное здание с кустарником на крыше, словно ежик, высунувшийся из норы.
Мерцающий оранжевый свет. Занавеска, вздрагивающая от прикосновения, словно ее застали врасплох. Назойливые мысли о жизни в прошлом, о невозможности удержать «сейчас» таким же причудливым, каким оно выскакивает из покрытого мраком неизвестности будущего. Какая разница, каким вкусом обладает мгновение, если все будет вариться в котле моего воспоминания. Видимо на смертном одре попробовав, сей отвар и, опьянев, или отравившись должен проворчать «да я прожил не зря «. Ой, как это пошло. Но кому угождать? Разве сами слова не есть компромисс, довольствуясь частичностью. Претворяться, будто бросаясь этими карикатурами идей и чувств, мы способны понимать друг друга. Были прекрасные времена, когда все чему человек придумывал имя, он приручал, клеймил, как своего слугу, игрушку, но игрушка превратилась в идола, а слово в молитву восхваляющую его. Я вполне могу сопереживать чужому горю, но все же чужая сломанная нога не его боль, а лишь мое представление о ней, основывающееся на моем же опыте, или воображении. И чужой перелом не повлияет на моей походке. Так же и слова, они не способный быть чужими, они всегда мои, ибо имеют столько же общего с другим существом, сколько и чужой перелом с моим сопереживанием. Диалог возможен лишь между двумя богами, а человек обречен не понимая, быть не понятым.
Весь день ходил по узким, изогнутым улицам города. Пытался наткнуться, на что ни будь знакомое, уже виданное в детстве. Решился, свернул к морю. Побережье вся покрытое камушками, напоминала чешую огромной выбросившейся на берег рыбы. Море была спокойным и серым. Она была не той, игривой зверушкой из моих воспоминании, когда я плескался в ее лапах – волнах, защищенный внимательным взором матери. Она стала раковой любовницей, которая так нежно ласкает каждый камушек. Только море может любить
