1917-м в русском искусстве интернационализма почти не обнаружить. Любопытно, что в этом смысле (и в смысле какой-то невыносимой пошлости, слащавой, гнилой) «Философы» и «Русская душа» Нестерова – вещи того же ряда, как и бурлюковский портрет Каменского.
Вообще надо бы переосмыслить т.н. серебряный век именно как мощное искусство русского модернового национализма. Здесь проходит граница между, условно, Чеховым, Репиным, Фетом и, столь же условно, Блоком, Кустодиевым и даже Буниным. Удивительное – и неожиданно приятное – исключение здесь Горький. Вообще, чем больше думаешь про «серебряный век», «русский авангард» и проч., тем больше проникаешься симпатией к истинным интернационалистам: Ленину, Троцкому, другим большевикам и вот к Горькому. Русская Революция объявила себя всеобщей, всемирной, меняющей основы жизни всего человечества (и основы его искусства тоже), а оказалась явлением чисто местным; все кончилось уже даже какой-то Московской Русью, цари, попы, бояре, крестные ходы и смазанные деревянным маслом бороды рынд.
Последние дни в Чэнду перед возвращением, уже окончательным, в Европу. Дел немного, так что гуляю по пустому кампусу и вокруг, перебирая эпизоды своей годовой китайской эпопеи. Вспомнить особенно нечего, кроме людей и еды; а всяческие мучения с погодой и интернетом уже записаны на подкорку, так что их и вспоминать не надо, они всегда здесь, со мной. Да и повадился в эти дни гулять по простой причине: на улице днем теплее, чем в квартире. Или кажется, что теплее – ведь на улице можно передвигаться, переставлять ноги, разгонять кровь. Не будешь же ходить между гостиной и спальной? Так или иначе, пытаюсь уложить всякое, что здесь видел, слышал, ел и пил, понимал, по ячейкам, но зря. Они уже там лежат, причем я с самого начала сортировал все в видах на будущие (досужие) рассуждения и воспоминания. Вот так готовишься к будущему, а когда оно наступает, процесс подготовки заканчивается и… делать-то и нечего. Все и без того в идеальном порядке находится на соответствующих местах. Можно, конечно, ящички вытащить, содержимое высыпать на пол, хорошенько перемешать к чертовой матери, а то и походить по мнемоническому мусорку, попинать, подавить, а потом и заново раскладывать, согласно иной схеме, но это уже акт искусства, даже не литературы, а именно искусства, арта, визуального. Слова подобным процедурам не поддаются. Ну или мне не поддаются, я же не художник, а так, литератор.
Потому не настаиваю, огибая Лотосовый пруд и направляясь к Восточным воротам, чтобы выйти к реке, свернуть налево, по правую руку оставить район баров, где вечером так и не побывал за этот год, и правильно сделал, сплошное караоке, самое тупое занятие на Земле, зато днем там мило, домики, или первые этажи пятиэтажек, грубая подмалевка вывесок беззащитна при дневном свете, потому прекрасна, наверное, это единственный арт, доступный здесь моему пониманию. Вспомнил историю из биографии Флэнна О’Брайена: году в 1954-м, что ли, он с несколькими друзьями устроил – первое
