только придавленный, но не уничтоженный трагической иронией.
– …нет ничего человеческого.
Империя души его…
Которую сотворила Тысячекратная Мысль его отца.
– Так, значит, Бог…
– Ничего не хочет… И ничего не любит.
Принцип, стоящий над принципами, воспроизводящийся в масштабе насекомых и небес, сердцебиений и веков. Возложенный на него, Анасуримбора Келлхуса.
– Бог ничего не хочет!
– Бог стоит превыше всех забот.
Он сам в такой же мере творение Мысли, в какой она была его созданием. Ибо она шептала, она плясала, пронизывая нагроможденные друг на друга лабиринты случайностей, проникая во врата его дневного сознания, становясь им. Он изрекал, и распространялись образы, плодя рождающие души чресла и утробы, воспроизводясь, принимая на себя обременительные сложности живущей жизни, преобразуя суть танца, зачиная ереси, буйства фанатиков и безумные иллюзии…
Новые торжественные речения.
– Тогда почему Он требует от нас слишком многого? – выпалил Пройас. – Почему опутывает нас суждениями? Почему проклинает нас?!
Келлхус принял такую манеру и облик, которые отрицали телесную какофонию воинственного ученика, сделавшись его идеальной противоположностью: легкостью, посрамляющей его беспорядок, покоем, пристыжающим его волнение, – и неотрывно считая, отмеривая локтями боль своего ученика.
– Почему сеют и жнут зерно?
Пройас моргнул.
– Зерно? – он сощурился, как древний старец. – Что ты говоришь?
– Что наше проклятье – прибыток для Бога.
Уже два десятка лет обитал он в кругу Мысли своего отца, внимательно изучая, очищая, вводя законы и исполняя их. Он знал, что после его ухода построенное им здание рухнет.
Знал, что его жена и дети умрут.
– Что? Что?
– Люди и все их поколения…
– Нет!
– …со всеми их устремлениями…
Экзальт-генерал вскочил на ноги и отбросил чашу.
– Довольно!
Ни одна плоть не выживет, если у нее вырвать сердце. Обречена вся его империя – одноразовый товар. Келлхус знал и был готов к этому. Нет…
Опасность обратного утверждения избегала его.
– Весь мир – это житница, Пройас…
И сердце его тоже погибнет.
– И мы в ней – хлеб.
Пройас бежал от своего возлюбленного пророка, бежал от его безумного, яростного взгляда. Умбилика сделалась лабиринтом, сочетанием поворотов и кожаных проемов, причем каждый последующий смущал душу сильнее предыдущего. Наружу – он должен был попасть наружу! Но, подобно жучку в скорлупе пчелиного улья, он мог только метаться из стороны в сторону, отыскивая ответвления, втискиваясь в сужения. Он пошатывался, как пьяный, он едва ощущал жалившие щеки слезы, он чувствовал забавную потребность
