ты испугалась, что сосед-пенсионер видит тебя насквозь, а может, не только он один, не исключено, что это каждому видно без лупы?
Что видно, Люда? Кончай истерить. Что каждому может быть видно? Что ты этого лося – Портнова – любишь? Так ты не любишь, успокойся. А если вдруг кому-то что-то померещилось, то это их проблемы, не твои, согласна?
– Ну как – с чего? – не заметив грубости, миролюбиво ответил Николай Никитович. – Вы же с ним, с Сергеем, дружили в школе. Такая дружба у вас удивительная была, какую редко встретишь. Жалко, что жизнь вас раскидала.
«Дружба? – поразилась Людмила. – Мы с Серегой разве дружили? И нас раскидала жизнь? Не я разве ее кокнула, дружбу нашу, если это, конечно, была она?»
Они с Серегой спорили взахлеб о самых различных вещах, часто не имеющих отношения к ним лично, и никогда друг на друга не обижались. Она ждала с нетерпением, когда сможет высказать ему какую-то, с ее точки зрения, гениальную мысль, почти открытие, а он восхищался этой мыслью или с аккуратным сомнением возражал. Ей было важно узнать, что нового появилось в его голове за прошедший вечер, ночь, утро. И было приятно, что он спрашивал ее совета или делился мыслью – тоже, безусловно, гениальной, почти открытием.
«Мы были подростки. Мы просто были подростки-переростки. В этом возрасте у всех так. У многих. Наверное».
Или не у всех? И не со всеми?
А разве с тех пор ты, Миколетта, не прислушивалась к себе, ведя разговоры то с тем, то с этим, чтобы найти хотя бы отблеск, хотя бы намек на упоение от понимания друг друга, на жадный интерес? А не найдя, все себе придумывала – и понимание, и сходство интересов. Часто с натяжкой, на грубом самообмане, и всегда на пустом месте – как это ни грустно.
Да, прислушивалась, естественно. Потому что считала, что подобная связь сердец, мыслей и чувств – норма. Что так и должно быть и что с ней, Людмилой Миколиной, это снова непременно произойдет. Только вот человек, кого она записала в разряд бездушных винтиков военной машины, без размышления убивающих и безоружных, и даже детей, лишь бы приказали, к ее мечте отношения иметь не будет. Тем более что он женат. И очень быстро женился.
И тут ее резанула ревность. Так неожиданно резанула, что Люда даже тихонечко охнула на вдохе. Она вспомнила Алену – красивую, кокетливую, легкую, именно с ней, а не с Людмилой теперь обо всем говорит Сергей. Ей доверяет свои гениальные идеи. И ее обнимает. И целует. И… Стоп. Это было невыносимо.
Как странно. Никогда за все эти годы ее не посещали такие мысли. И ревностью она не терзалась никогда. Или снова самообман, замешанный на чувстве вины и осознании глупой, непоправимой ошибки, твоей ошибки, Миколетта?
– Я с большим уважением к Нонне Петровне, к покойной, относился, – прорвался сквозь гул ее мыслей голос соседа. – Внука она любила просто беззаветно, всю душу в него вкладывала. А когда он решил жениться на этой Елене, Нонна очень переживала. Уговаривала не спешить, настойчиво убеждала, мне через стену было слышно.
