тебя.
– Конечно не называл, – презрительно произнесла она. – Он знал, что тогда вы бы еще больше глумились над нашими идеалами. Вот вы сидите здесь, богатый, толстый и счастливый, в вашем прекрасном доме, с великолепной едой, стеклянными оранжереями наверху, где растут десять тысяч орхидей, чтобы услаждать вас, и с этим Арчи Гудвином, который как раб делает за вас всю работу и принимает на себя все опасности. Какое вам дело до того, что народ страны, в которой вы сами росли, стонет под гнетом, свобода задушена, плоды труда отнимают, а детей готовят к войне? Перестаньте гримасничать!
Вулф откинулся назад и глубоко вдохнул.
– По-видимому, – сказал он сухо, – я должен преподать тебе урок. Мои гримасы не имеют отношения к твоим чувствам и к твоему нахальству, а относятся к стилю и дикции. Я презираю штампы, в особенности извращенные фашистами и коммунистами. Такие фразы, как «великая и благородная цель», «плоды труда» или «задушенная свобода», смердят, изуродованные Гитлером, Сталиным и всем их преступным окружением. Кроме того, в наш век потрясающего прогресса и триумфа науки призыв к борьбе за свободу значит не более того, что он велик и благороден; не больше и не меньше – это основное. Она ничуть не важнее и не благороднее борьбы за съедобную пищу и хорошее жилье. Человек должен быть свободным, иначе он перестает быть человеком. Любой деспот, будь он фашист или коммунист, не ограничен теперь такими допотопными средствами, как дубинка, меч или ружье. Наука создала такое оружие, которое может предоставить ему всю планету. И только люди, которые хотят умереть за свободу, имеют право жить ради нее.
– Как вы? – с презрением спросила она. – Нет. Как Марко. Он умер.
Вулф ударил рукой по столу:
– Я еще дойду до Марко. Что касается меня, то никто не давал тебе права судить меня. Я сделал свой вклад в борьбу за свободу – в основном финансовый – через те каналы и средства, которые мне кажутся наиболее эффективными. Я не собираюсь отчитываться перед тобой. Я отказался участвовать в проекте, который предлагал Марко, потому что сомневался в нем. Марко был упрямым, доверчивым, оптимистичным и наивным. Он был…
– Стыдитесь! Он умер, а вы оскорбляете…
– Хватит! – прорычал Вулф, и его рык, казалось, подействовал на Карлу; голос Вулфа сразу понизился на несколько децибел. – Ты разделяешь общее заблуждение, а я – нет. Я не оскорбляю Марко. Я воздаю ему должное, говоря о нем, относясь к нему так же, как при жизни. Было бы оскорблением, если бы от страха я мазал его елеем. Он не понимал, какими силами собирался управлять на большом расстоянии, не мог их контролировать, проверить их честность и преданность делу. Все, что он знал, – это то, что некоторые из них могли быть агентами Тито или даже Москвы.
– Это неправда! Он все о них знал, по крайней мере об их руководителях. Он не был дураком, и я тоже не круглая идиотка. Мы постоянно их контролировали, и я… Куда вы?
Вулф отодвинул стул и встал:
– Может, ты и не идиотка, но тогда идиот – я. Я позволил нашему разговору превратиться в бессмысленный спор, хотя вполне мог бы это предвидеть.
