факторов.
В 2020 году, когда мы завершили эту книгу, страна полностью перешла на цифру. Слово «цифровизация» стало привычным и даже «замылилось», его «приставляют» к любому развитию и названию, «цифровая экономика» – теперь общее место. Глобальный сдвиг из физического пространства в цифровое, случившийся из-за пандемии COVID-19, заставил миллионы прильнуть к многочисленным цифровым экранам и осознать трансформационную роль технологий и будущего через призму «цифры».
Тем важнее оставить для истории начавшиеся когда-то изменения, чтобы – если такая возможность появится у нас или у новых поколений исследователей – зафиксировать очевидные или неочевидные культурные перемены в разных «цифровых» Россиях.
«Оцифрованная» память
Для того чтобы зафиксировать начинающиеся изменения, мы разработали методику исследования, которую опишем ниже. Но кроме проведения исследовательских работ, мы еще и просто разговаривали с людьми. И эти беседы дали нам не меньший материал для размышлений, чем полученный набор социологических данных. Почти любой вопрос о любимых фильмах и телевизионных передачах, об актуальных новостях и общественных проблемах мог стать для наших собеседников поводом поговорить о жизни: о прошлом, о своих обидах и страхах, о надеждах и разочарованиях. В эти моменты интервью превращалось в монологи, к которым – и спустя несколько лет после экспедиции это все более очевидно – можно относиться как к эго-документам.
Сегодня с подобными текстами работают не только исследователи (историки, лингвисты, социологи, антропологи и др.), но и писатели, драматурги, режиссеры. Благодаря им, формируется культурная (в том числе «цифровая») память. В рассказах наших собеседников мы увидели и обрывки коллективных воспоминаний, сконструированных государственной идеологией и тиражировавшихся советским кино и телевидением[6], и клишированные формулы из консервативных СМИ, в которых выражается социальная травма, связанная с распадом СССР, и личные и семейные воспоминания, дающие возможность разглядеть сложную, противоречивую и часто трагическую историю крестьянского сословия в XX веке.
Тексты наших интервью часто трудно читать. В них много повторов и сумбура, много клише из официального дискурса, в частности транслируемого школой и средствами массовой информации. Мы полагаем, что в них тоже проявляет себя язык-свидетельство [Агамбен, 2012]. Этот язык, по мнению исследователей, вытесненный из официального языка построения позитивной российской государственности, становится языком вытесненной субъективности [Вайзер, 2016].
Мы будем многократно цитировать фрагменты этих диалогов и монологов в тексте книги, пытаясь объяснить с их помощью кажущиеся нам не очевидными привычки и предпочтения, эмоциональные оценки и неожиданные выводы наших собеседников, которые нам удалось зафиксировать. В большинстве
Тому, что думали и как оценивали телевидение горожане-телезрители и горожане – активные пользователи Интернета, было посвящено исследование 2007 года (трое из нас – А. Качкаева, И. Кирия, С. Давыдов – были его участниками). Обычные люди два месяца смотрели телевизионные программы разных жанров и разных каналов. Для сбора мнений использовались электронные фокус-группы, дискуссионные фокус-группы (с модератором), личные интервью, онлайновые дискуссии. Полученные размышления «обыденных критиков» и их результаты читали профессиональные медиакритики – культурологи, социологи, журналисты. Подробнее – в двухтомнике «Российское телевидение: между спросом и предложением», в котором представлены основные результаты научных проектов Фонда «Образованные медиа», завершенных на базе ГУ-ВШЭ в 2007 году. В основу книги легли итоги двух исследований – проекта «Обыденные телекритики» (проводился совместно с Фондом «Общественное мнение») и «Контент-анализа телевизионного эфира федеральных российских каналов» (проводился в сотрудничестве с компанией ГФК «Русь»). См.: Российское телевидение: между спросом и предложением: в 2 т. / под ред. А.Г. Качкаевой, И.В. Кирия. М.: Элиткомстар, 2007.
