могла бы рассказать десятки историй о Шеффолках: о да, имена на родовом древе хранили множество тайн.
– Да ты и сам знаешь.
– Да, матушка… – Странная усмешка, которая исказила лицо. Веточка шрама, нежная, словно нарисованная на щеке, ничуть его не уродовала, вот только улыбку делала слегка кривоватой. – Я понимаю, о чем ты говоришь.
И тихо, так, что Ульне едва-едва расслышала, добавил:
– Или о ком.
Ульне отвернулась и нечаянно столкнула пудреницу, стоявшую на краю туалетного столика. Та упала на пропыленный ковер, покатилась, оставляя за собой дорожку комковатой потемневшей пудры, больше похожей на прах. И Освальд потянулся было поднять, но Ульне остановила:
– Не надо, пусть лежит.
– Полагаю, – он все же мазнул по ковру пальцами, растер комок и поднес к носу, вдохнул запах и поморщился, – свадьбу желательно сыграть быстро… вы ведь нездоровы, матушка.
– Нездорова… насколько мы спешим?
– Рождество.
Ульне поморщилась, она не любила, когда время, послушное время медленного ее дома, вдруг ускоряло ход. До Рождества, которое в Шеффолк-холле отмечали по старым обычаям, оставалось полтора месяца… успеется.
– Тебе следует купить специальную лицензию на брак. – От собственных пальцев пахло не пудрой, но старостью. И Ульне искренне ненавидела этот запах, кисловатый, отмеченный болезнью и гранью, о которой она старалась не думать.
В семейном склепе достаточно свободных мест…
– Дорогой. – Ульне приняла руку, оперлась, поднимаясь, хмурясь, до того тяжело, со скрипом распрямлялись суставы, и кости начали ныть, никак погода вновь переменится. Хорошо бы морозы начались. – Надеюсь, мой любимый кузен был похоронен подобающим образом?
…Тедди всегда был уверен, что Ульне уйдет первой. Какая насмешка…
– Конечно, матушка, – поклонился Освальд. – Со всем моим уважением.
– Хорошо… иди, тебе наверняка есть чем заняться.
А Ульне, пожалуй, проведает супруга.
Расскажет о том, каким глупцом он был… Шеффолки не прощают предательства.
Никому.
Шеффолк-холл пылал.
Распустились белые бутоны газовых рожков, трепетали, наполняя зал резким, чрезмерно ярким светом, от которого у Марты слезились глаза. И она отступала в тень колоннады, туда, где медленно оплывали восковые свечи. В свечах не было никакой надобности, но Ульне с ними было привычней.
Разве мог он в чем-то отказать дорогой матушке?
Переменилась.
Очнулась от сна, сбросив тлен древнего свадебного наряда, облачившись в бальное платье из грани[6], затканной букетами золотых розанов. Ей к лицу.
Помолодела.
И фигура сохранила девичью стройность. Марта провела по собственному животу, стянутому корсетом до того туго, что и дышать-то получается через раз.
Нет,
Грань – разновидность парчи.
