Пропали б они без меня…
Удивился тут Петя, да не столько тому, что зайцы говорят, – в сказке все же живет, – сколько тому, что по имени его кличут. Хотел уже спросить, откуда слава о нем такая, как вдруг слышит:
– А меня?.. А моих детушек кто помилует? – подала голос и лисица. Она перестала вырываться и печально смотрела Пете в глаза. – Неужто выживут они без меня? Чем же зайчата лучше лисят?.. А, Петя? Рассуди…
Держал Петя в одной руке лису хищную и хитрую, а в другой – зайчиху беззащитную длинноухую, и как на весах их взвешивал. Будто ценность одной жизни с другой соразмерял…
И тут сумятица мыслей и терзаний дней последних, словно огнем вспыхнув, в стройный ряд выстроилась…
…Но додумать он того не успел. Что-то громадное и сильное, зацепив его за шиворот, грубо дернуло. Выпали из рук его зайчиха с лисою, метнувшись сразу в разные стороны… А голова с такою силой вниз мотнулась, что в затылке что-то хрустнуло, и в глазах потемнело…
Висел Петя, пришпиленный за шиворот к стенке пещеры, беспомощно ногами и руками болтая, почти как лиса, давеча им плененная, и интересные мысли бродили в голове его…
Неподалеку суетился великан, его сграбаставший. Он уже вздул костер и сейчас прилаживал над ним большущий котел. Таких, как Петя, там бы вместилось с пяток.
Закончив, он подошел и как-то обыденно, без злобы да суеты лишней начал ощупывать пленника.
– Не подарок, конечно, – бормотал под нос, – но ничего, мясцо имеется… навар будет…
А то намедни, – пожаловался Пете, – бродягу одного тощего в суп вариться бросил. Так он, стервец, покудова вода закипала, картошку всю в котле сожрал да деру дал, только его и видел…
Он вышел из пещеры, и по донесшимся через минуту звукам стало понятно, что людоед точит нож.
Как ни странно, но ни тревоги, ни тем более страха Петя не испытывал. Он висел и слушал, как печально, словно падающие осенние листья, шуршат тараканы, густо бегая по стенам и полу пещеры. Поживиться им было чем: то тут, то там валялись остатки предыдущей трапезы людоедовой.
Мысли неспешно текли в Петиной голове. У него было какое-то светлое ощущение, будто понято им недавно то, что делает разрешимой любую проблему, что делает смешною любую опасность, включая и нынешнюю.
Пока висел Петя на стене в ожидании великана-людоеда, времени у него было предостаточно, чтобы вспомнить свое открытие умственное и сделать из него следствия нужные.
А мыслил он так, вспоминая свои нынешние мытарства.
– Мир Хозяин мой, то бишь – сам я, как Хозяин, цельным создал? Цельным. Так откуда же в нем понятия разные, крайние да друг дружку исключающие появилися? Откуда в нем и радость есть, и горе? Если, скажем, радостен я был, творя, – откуда горе в нем? Или, напротив, если горек был ум мой в творении – откель же радость в мире взялась?
Ежели есть в мире этом смерть, – удивлялся дальше Петя, – то как могла в нем жизнь прижиться? Как день и ночь
