коробочки таблеток, – и вдруг осознаю, какая же я дура. Шёпотом выругавшись, лечу в другой конец комнаты – к своей сумке. Конечно, я прихватила блокнот и пару ручек. Застываю перед тобой на коленях, со скрытым торжеством протягивая свой трофей; бег секунд обрывается на восемнадцати.
– Неплохо, – безразлично отмечаешь ты. – Сообразила… Пиши под диктовку. Готова?
– Да, мой господин.
Вздыхаешь, снова прикрыв глаза.
– «Большие малыши, маленькие взрослые». Да, вот так, через запятую… Ты не представляешь, Тихонова, какого размаха была бы эта штука!
Рисуешь в воздухе полукруг, словно очерчивая купол будущего храма. Купол небес; творимая вселенная. Твои глаза мерцают довольством, и заразительный щекочущий восторг проникает в меня – дрожит под кожей, лишает мысли связности, делает желание исступлённым. Я смотрю на твою ступню и не знаю, чего мне хочется больше – чтобы ты позволил её поцеловать или чтобы пнул меня.
– Масштабнее «Горгорода», – продолжаешь ты. – Я бы там разобрал всё и всех по косточкам, показал бы извне и изнутри… Там все-все бы были, честное слово! – (Почти выкрикнув это детское уверение, порывисто наклоняешься ко мне. Не понимаю, чего больше в твоей улыбке – веселья или отчаяния. Как у шута, понимающего, что он мудрее королей. Как у твоего любимого Джокера). – Было бы всё про меня – про обе мои школы, про гопников и ботаников из Лешты… Про мой факультет с его играми кулуарными. Про моё отделение тут, в армии. Было бы и смешное, и страшное… Про шалаву эту тоже было бы.
Продолжаешь улыбаться, но твою щёку дёргает судорога. Щёлкаешь пальцами, показывая, чтобы я подала тебе колу и коньяк: кружка опять успела опустеть.
Марго? Яна? Марина?.. Выждав несколько секунд, решаюсь спросить. Ты явно хочешь, чтобы я спросила.
– Про Марго, мой господин?
– Мм!.. – пренебрежительно качаешь головой, делая глоток. – Нет. Про неё смысла нет: там уже полная безнадёга. Всё ценное в себе проебала… Ну, или почти всё. Про шалаву же, ну! И её Артёма… – хихикаешь. – Блядь, прям название детской книжки! «Винни-Пух и все-все-все», «Урфин Джюс и его деревянные солдаты»… «Моя шалава и её Артём». Ну, разве не мило?
Совсем не мило – и я не знаю, зачем мне теперь озвучивать очевидное. Горло схватывает спазмом; отвожу глаза.
– Про Настю.
– Ну да. Про Настю… И про тебя было бы, Тихонова, не переживай! И даже про твоего итальянца, и про этого… поэта-гея. Как там его? Егор? – (Твоя улыбка становится ещё злее; требовательно ныряешь взглядом мне в зрачки. Когда ты смотришь на меня, часто будто без метафор видишь насквозь: изучаешь беззащитные красные внутренности. Киваю). – Вот нахуя я имя запомнил, скажи мне, пожалуйста?!
Подавленно молчу. На самом деле, я и не думала, что ты запомнишь имя… Мрачно протягиваешь руку ладонью вверх; встрепенувшись, спрашиваю:
– Кружку, мой господин? Телефон? Сигареты?
Отвечаешь, помедлив – точно сам не вполне определился,
