предложил я.
Она обняла меня. Я чувствовал, как сильно ей хотелось бы согласиться и как сильно она этого стыдилась.
Моя мама не всегда была такой. Давным-давно она работала фотографом и ездила на войну. Тогда она ничего не боялась, ничего и никого. Но потом что-то случилось – я у нее случился, стал ее несчастным случаем, – и все изменилось. Сейчас она старается идти по жизни как можно неприметнее, будто хочет избежать внимания к себе со стороны несчастья.
– Ну пожалуйста, – прошу я. – Мне уже почти четырнадцать. Я уже не ребенок, maman[5].
В конце концов мама пошла в кафе, а я один отправился на второй этаж, к человеку, который является моим отцом, потому что однажды ночью, которую мама называет «неприятным моментом», она переспала с ним. Она никогда не рассказывала мне, где и почему это произошло.
Шейла Уолкер не смотрит мне вслед, когда я иду к лифту и поднимаюсь на второй этаж. В первую очередь мне нужно надеть халат поверх школьной формы, продезинфицировать руки до локтей и натянуть овальную белую маску, закрывающую рот и нос.
Отделение интенсивной терапии Центра по изучению головного мозга похоже на большой, хорошо освещенный склад. Вдоль трех длинных стен – А, В и С – стоят кровати, и на потолке установлены крепления для шторок, чтобы можно было каждую кровать отделить голубыми шторками. Посередине зала возвышается платформа, на ней стол с компьютерными мониторами, за ними сидят врачи, они смотрят в мониторы или звонят по телефону. У каждого пациента свой санитар или своя сестра. Все смахивает на склад людей, к тому же пациенты в коме вместо имен обозначены буквами и цифрами: «А3 – снижение глюкозы», «В9 – возбужден». Они перестали быть реальными.
Мой отец среди этих нереальностей числится под номером С7.
В первый день его череп был побрит справа и украшен оранжево-красным йодным пятном. Широкие белые лейкопластыри удерживали на лице трубки дыхательного аппарата, кожа казалась синей, и зеленой, и фиолетовой. Цвета ночи, силы, сна. Когда я зашел в палату первый раз, я будто проглотил комок из вязкого, текучего бетона, который с каждым вздохом все затвердевал в животе. Этот бетонный шар с тех пор я так в животе и таскаю.
Я уже говорил, что я синни-идиот. Воспринимаю мир иначе, чем другие. Я вижу звуки, голоса и музыку цветными. Метро в Лондоне звучит серо-синим цветом, как седельная сумка с множеством ножей. Голос у моей мамы мягкий, тонкая пелена над замерзшим озером, он фиолетовый. У моего голоса сейчас вообще нет цвета. Когда мне страшно, он становится светло-желтым. Когда я разговариваю, он светло-голубой, как ползунки. Он ломается, и я предпочел бы молчать до тех пор, пока это не закончится.
Голоса людей, которые знают, кто они и на что способны, имеют зеленый цвет. Темно-зеленые голоса, величественные и спокойные, как старый мудрый лес.
Я и числа вижу цветными. Восьмерка – зеленая, четверка – желтая, пятерка – синяя. Буквы – настоящие личности. «Р» агрессивная, «с» коварная, а «к» – скрытая расистка. «Ц» всегда
Мама, матушка
