style="font-size:15px;"> – Английский богатей-писатель, интеллигент… Они даже хуже. За чей счёт они живут? А ведь живут такие, как он, хорошо, да не скрывают этого! Живут, плюя на всех и вся!
– А они? – палец Михаила перешёл на фото двух молодых парней, расположенных всё в той же статье.
– Бизнесмены! Да Господи, Михаил, Вы же знаете, как в нашей стране делают бизнесы!
– А она? – указав на фотографию девушки в этой же статье, вопросил Михаил.
– Дочь министра! Вы уж меня простите, но…
Михаил уже даже не слушал то, что говорила Людмила, он всматривался в её глаза. В какой-то момент ему удалось понять, что огонь в них – не пламя радости или восторга. Это пламя боли, которое разгорается за счёт самого себя. Михаил и подумать не мог о такой закономерности, которую преподнесла ему Людмила. Более того – он и сейчас был уверен, что слова этой женщины – лишь плод её воображения. Осознавая это, ему невольно хотелось смеяться… Смеяться и плакать: народ, доведённый до отчаяния, ненавидит и желает худшей доли любому, кто живёт лучше его самого. А видя банальные преступления, он рисует себе мистические сюжеты и закономерности, мня себе какую-то справедливую кару в обычной людской жестокости и их деяниях. И народ нашёл своё отражение в ней – в Людмиле, в простой русской женщине, едущей из Брянска в Великие Луки, везя с собой тонну бесполезных вещей, не имея ничего кроме бесконечных родственников, дешёвых вещей и, возможно, провинциальной квартирки где-то на отшибе их общей родины. Она не желает кому-то смерти и если её одёрнуть на улице с вопросом «Нужно ли убить человека в дорогом костюме и с пачкой денег в кармане» – она скажет, что ни в коем случае этого делать нельзя. Но в кулуарах жизни, на самой обочине России, запершись со своими близкими в полуразрушенной кухоньке, она скажет, что смерть этих людей – дело верное, что гибель этих людей – дело оправданное, что убийство этих людей – дело справедливое…
Поезд, поскрипывая колёсами, приближался к Смоленску… Лес уже переходил в разрушенные и покинутые деревни, где из жильцов остались лишь единичные старики, доживающие тут свою мало кому интересную жизнь.
– Мне пора, – встав, произнёс Михаил.
– Ещё рано, – растерялась Людмила.
– Я подожду в тамбуре, – парировал Михаил, перекинув сумку через плечо и смотря на часы: 23:42. Дело близилось к ночи.
– Прощайте, Михаил, – будто разочаровавшись в чём-то, проронила женщина, недолго бывшая попутчицей мужчины в вязаном свитере.
– Прощайте… Людмила, – Михаил покинул купе.
Громоздкие хлопья снега кружили в воздухе, опадая на растягивающиеся в противоположные стороны рельсы. Людмила сидела у окна, опираясь на стену головой, и, сама того не замечая, провалилась в сон.
Разбудили женщину лишь ранним утром крики в коридоре. Множество голосов сливались в один гомон, в котором было нереально что-то разобрать. Нехотя поднявшись, Людмила побрела к выходу из купе и выглянула в коридор: в метрах пяти
