социальных сетей, но сами сети были и очень даже разветвлённые, только без гаджетов. А ещё мы как-то умудрялись находить друг друга без мобильников – встречались, пересекались, звонили из телефонных автоматов, писали записки и забивали стрелки в заранее условленных местах.
Так в моём ближнем кругу оказались художник Юрка, с которым мы давно общались, и его подружка скрипачка Ирка. У них обоих во внешности проглядывало что-то цыганское: тёмные глаза и волосы, но у Ирки мелко вьющаяся грива доставала до пояса, и стройные ноги росли, похоже от ушей, а Юрка отпустил себе смоляную курчавую бороду и очень походил на кумира эпохи киношного Будулая.
В тот же внутренний круг друзей входила Олька, очень похожая на юную Ахматову, только с короткой стрижкой, у неё тоже был маленький сын и сложные отношения с мужем, вдобавок она как-то умудрялась работать и заочно учиться в Академии художеств.
Каждый день в мастерской появлялись музыкально одарённые студенты технических вузов Клим, Андрей и Антошка из архитектурного, с ним вместе учились Надька и Катя, а Саша, который во многом нас объединил, грыз гранит науки в педагогическом.
Апрель 1989 года накрыл наш город самым синим небом и нежнейшей погодой, и мы расставались иногда и ненадолго только за тем, чтобы хоть немного учиться и при первой же возможности собирались вновь и вновь. Однажды ночью после очередной вечеринки с песнями и символическим алкоголем – одной бутылки вина на всю толпу – мы в первый раз пошли на ночную прогулку по окрестным зарослям, благоухающим первой листвой, напились воды у святого источника, бьющего под горой, и забрели в заброшенную Успенскую церковь на берегу.
Внушительный пятикупольный храм семнадцатого века, на клиросе которого, говорят, пел сам Пётр Первый, стоял без окон и дверей на диком пляже у самой воды. Народ использовал его как раздевалку и туалет, во время паводка вода поднималась там до колена, увеличивая разрушения.
Среди нас не было осознанно церковных людей, их тогда вообще встречались единицы, но жалкое состояние храма показалось нам каким-то убийственным. И мы стали приходить туда почти еженощно, зажигать и оставлять в алтаре обычные хозяйственные свечи. Думали, типа, зайдёт туда человек справить нужду, снимет штаны и увидит, что свечки горят, и станет ему как-то неловко, всё же церковь, а не сортир.
Так зародился наш ночной ритуал: из мастерской мы пробирались знакомой тропинкой сквозь заросли, входили в церковь и там зажигали свечки, заслоняя их от ветра и сквозняков. В чёрном гулком пространстве таинственно синели оконные проёмы и жутковато метались наши тени – порождения свечек и фонариков. По неровному земляному полу, заваленному мусором и битым стеклом, мы осторожно добирались до алтаря. Размером с комнату и невысокий, он казался уютным, хоть там царило всё то же запустение, как и везде.
За века храм основательно врос в землю, и его окна оказались с ней вровень, алтарное окно читалось только снаружи, вся внешняя стена
