том же месте и положении), он при этом находился прямо там, где она на него дышала, выступая ночью в роли этакого калорифера.
Лежал он там неподвижно и явно задавался вопросом, вышвырнет ли его сейчас Чарльз, и приготовившись лететь, если так. Чарльз притворился, что его не заметил. Аннабель с невинным видом ела свой ужин, также притворяясь, будто не видит кота. Но Чарльз сказал, что на губах у нее была та самая самодовольная гримаса, так хорошо нам знакомая. В данном случае гримаса эта показывала, что Аннабель знает нечто, чего мы не знаем, и ощущает себя дамой-патронессой.
Она была настолько великодушна, что через две ночи кот отважился вылезти из-за плетеного ограждения и стал спать в еще более теплом месте – прямо напротив ее головы. Мы узнали это, потому что имелась глубокая выемка в соломе, в том месте, где она спала, и когда мы выходили по утрам, кот лежал, все еще свернутый клубочком.
Следующая новость, которую доложил Чарльз, состояла в том, что он видел, как Аннабель и ее новый друг едят бок о бок из ее миски с утренним хлебом. Нет ли у меня, осведомился Чарльз, какой-нибудь старой еды, которую не хотят Соломон и Шеба? Кот, должно быть, изрядно голоден, если ест хлеб, и хотя Аннабель, возможно, думает, что она щедра, вряд ли он может извлечь из этой пищи много питательного.
Итак, рыжий бродяга, ныне известный между нами как Робертсон, был взят на содержание. Он получал еду дважды в день. Еда относилась ему в домик Аннабель, потому что Соломон и Шеба не поддержали бы его кормления в коттедже. Молоку он вымурлыкивал свой восторг, точно взятый в дом богача сирота, которому дают деликатесы, на которые он раньше мог только облизываться, прижав нос к магазинной витрине. Но, пропевая такой гимн молоку, он оказался, в сущности, неразумен. Аннабель, посчитав, что за всем этим шумом должно крыться нечто особенное, моментально забыла свои добрые намерения, оттолкнула кота в сторону и выпила все сама. Осленком Аннабель с презрением отвергала коровье молоко, которое мы ей предлагали, заявляя, что мы ее травим и что это совсем не то, что у мамы. Теперь же часто можно было видеть, как наша ослица, желая показать Робертсону, что все здесь принадлежит ей, деликатно макает губы в блюдце с молоком, приобретая сходство со вдовствующей герцогиней, вкушающей чай.
Впрочем, они с Робертсоном друг друга стоили. Несколько подобных посягательств – и Робертсон, видя, как она сует свой большой белый нос в его блюдце, приподнимался и смазывал по нему лапой. Это было яркое выступление, против которого, как ни странно, Аннабель, похоже, не возражала ни в малейшей степени. Если бы это учинили с ней наши двое, они бы вылетели в дверной проем, как пара метеоров. Когда же это проделывал Робертсон, она только фыркала, дабы показать, что ей даром не нужно его дурацкое молоко, и возвращалась к своему сену.
Они вместе спали. Они вместе ели. Когда кто-нибудь заглядывал, чтобы посмотреть на Аннабель у калитки паддока, маленькая рыжая фигурка Робертсона тоже была тут как тут, и когда люди
