и представится, как и должно слушатель.
– А не хотите ли сказать, Гай Аврелий, народный трибун, что раз сказанное слово, никем больше не может повторно сказаться? – вот с какой ловкостью подходит Тиберий к этому вопросу.
Но его оппонент с некоторого времени, Гай Аврелий, народный трибун к тому же, и сам из не простых граждан, и он не стал бы никогда народным трибуном, если бы не поднаторел в словесной казуистике, риторике, и знаний у него тоже в голове достаточно. – Но только не в устах Юлия Цезаря, как нам, всеми его продолжателями дел и просто наследниками известно, имевшего очень и очень непростые отношения с Цицероном. – Делает заявление Гай Аврелий.
– Но они, во-первых, в итоге замирились, – в свою очередь выказывает немалые знания и сам Тиберий, не просто болтун на вашем доверии и невежестве, а как видно, и понаслышке имеющий знания исторических фактов, – а во-вторых, чего только не сболтнёшь, когда тебя приспичит.
– И то верно. – Вынужден согласиться с этим заявлением Тиберия Гай Аврелий, по себе зная, на что он способен в такие дикие моменты, когда естество берёт вверх над его разумом, который в этот момент отступает по всем позициям и с ним всё в нём перестаёт считаться. При этом Гай Аврелий с большей чем раньше заинтересованностью во взгляде смотрит на Тиберия, явно ожидая от него пояснения тому, к чему всё это было Юлием Цезарем сказано.
А Тиберий всё понял по этому внушающему уважение взгляду Гая Аврелия и детализировал свой чуть ранее прерванный самим же Гаем Аврелием рассказ. – Доколе! – Как и должно всякому рассказчику, кто подвизается на этот роде искусства и он для него есть основной источник дохода, Тиберий сделал выразительную и красноречивую паузу в устах Юлия Цезаря, кто, усевшись на одно из свободных мест в этом общественном заведении, выдержал некоторую паузу (Юлий тот ещё мастер интриги), а когда установившаяся тишина в латрине начала давить на мозг и желудки здесь так не по своей воле, а по воле своего естества собравшихся сограждан, то тут-то Юлий и оглушает всех тут этой своей многоходовой недосказанностью, которая всё что угодно может значить.
«А так как все здесь собравшиеся вдруг и по стечению различных обстоятельств сограждане, не самые простые, а всё сплошь состоящие из патрициев, только слегка разбавленные плебсом из народных трибунов, – а так-то здесь есть сенаторы, так же граждане из всаднического сословия, плюс пару цензоров и один проконсул, и все они умеют глубоко копать и заглядывать прямо сквозь глубины сказанного слова, и видеть и слышать своим чутким на опасности для себя слухом, что оно, это слово, в себе может подразумевать, утаивать и недоговаривать непостижимое обычному плебейскому уму, – то тут в их головах и начинаются разборы и предположения того, чтобы могло всё это значить в устах Юлия Цезаря, кто с такой невоздержанностью высказал этим одним словом своё нетерпение к чему-то или к кому-то точно из них.
Хотя и были, у того же проконсула, не зрелые мысли о том, что
