приезжал из аула, один или с Бэллой, моей юной теткой – участницей моих детских игр и проказ.
Но счастье наше длилось недолго. Прошло всего несколько месяцев после того благословенного дня, как вдруг моя бедная дорогая мама тяжко заболела и скончалась. Говорят, она зачахла от тоски по родному аулу, который не могла навещать, опасаясь оскорблений со стороны фанатиков татар и ее непримиримого врага – старого муллы.
Весь Гори оплакивал маму… Весь полк отца, горячо любивший ее, рыдал, как один человек, провожая худенькое тельце, усыпанное розами и магнолиями, на грузинское кладбище поблизости от Гори.
Мне до последней минуты не верилось, что она умирает…
Перед смертью она не спускалась с кровли дома, откуда любовалась синеющими вдали горами и серебристо-зеленой лентой Куры.
– Там Дагестан… там аул… там мои горы… Там отец и Бэлла… – шептала она между приступами кашля и указывала вдаль, на северо-восток, крошечной, почти детской от худобы рукой.
И вся она, укутанная в белую бурку, казалась нежным, прозрачным ангелом восточного неба.
С мучительной ясностью я помню вечер, когда она умирала…
Тахту, на которой она лежала, подняли на кровлю, чтобы она могла полюбоваться горами и небом. Гори засыпал, овеянный крылом благоуханной восточной ночи. Спали розы на садовых кустах, спали соловьи в чинаровых рощах, спали руины таинственной крепости, спала изумрудная Кура в своих каменных берегах, и только одно несчастье не спало, одна смерть бодрствовала, поджидая свою жертву…
Мама лежала с открытыми глазами, странно блестевшими в наступившей темноте. Точно какой-то свет исходил из этих глаз и освещал все ее лицо, обращенное к небу. Лучи месяца золотыми иглами скользили по густым волнам ее черных волос и венчали блестящей короной ее матово-белый лоб…
Отец и я притихли у ее ног, боясь нарушить покой умирающей, но она сама поманила нас трепещущей рукой и, когда мы склонились к ее лицу, заговорила быстро, но тихо-тихо, чуть внятно:
– Я умираю… да, это так… я умираю… Но мне не горько, не страшно… Я счастлива… Я счастлива тем, что умираю христианкой… О, как хороша она – твоя вера, Георгий, – прибавила она, обращаясь к моему отцу, припавшему к ее изголовью, – и я удостоилась ее… Я христианка… я иду к моему Богу… Единственному и великому… Не плачь, Георгий, береги Нину… Я буду смотреть на вас… буду любоваться вами… А потом… не скоро, да, но все же мы соединимся… Не плачьте… прощайте… нет, до свидания… Как жаль, что нет отца… Бэллы… Передайте им, что я их люблю… и прощаюсь с ними… Прощай и ты, Георгий, моя радость, спасибо тебе за счастье, которым ты одарил меня… Прощай, свет очей моих… Прощай, моя джаным… моя Нина… Моя малютка… Прощайте оба… не забывайте… свою черную розу…
Начинался бред… Потом она уснула, чтобы больше никогда не проснуться. Она умерла тихо, так тихо, что никто не заметил момента ее кончины…
Я задремала, прикорнув щекой к ее худенькой руке, а проснулась под утро от ощущения холода на моем
