постелили на диване, Саша лег на парусиновой дачке.
Марк снял пиджак, подтяжки, сорочку и, оставшись в нижней рубашке, обшитой по вороту и на рукавах узорной голубой тесьмой, отправился в ванную.
Ожидая его, Саша лежал, закинув руки за голову…
После заседания, сбегая по лестнице, Янсон похлопал его по плечу. Этот единственный добрый и ободряющий жест только подчеркнул пустоту, которую ощутил Саша. Другие делали вид, что торопятся, кто домой, кто в столовую. По дороге к трамвайной остановке, на грязной мостовой развороченного пригорода, его обогнала черная легковая машина. Глинская сидела впереди, повернув голову, что-то говорила сидевшим сзади. И то, как они разговаривали и промчались мимо, не заметив и не думая о нем, опять вызвало ощущение пустоты, несправедливой отверженности.
Глинскую Саша знал еще по школе, видел на заседаниях родительского комитета, ее сын Ян учился с ним в одном классе – мрачный, неразговорчивый малый, интересовавшийся только альпинизмом. Она была женой работника Коминтерна, польский акцент придавал ее категоричным высказываниям оттенок неестественности. И все же казалось, что Глинская не смолчит на бюро, за общежития она отвечает не меньше Криворучко. А она промолчала.
Вернулся Марк, умытый, свежий, вынул из саквояжа одеколон, протерся, лег на диван, поворочался, устраиваясь поудобнее, снял очки и близоруко поискал, куда их положить.
Некоторое время они лежали молча, потом Саша спросил:
– Зачем тебя Сталин вызывал?
– Меня вызывал не Сталин, а вызвали, чтобы передать его указание.
– Говорят, он небольшого роста.
– Как и мы с тобой.
– А на трибуне кажется высоким.
– Да.
– Когда было его пятидесятилетие, – сказал Саша, – мне не понравился его ответ на приветствия, что-то вроде того, что «партия меня родила по образу своему и подобию»…
– Смысл тот, что поздравления относятся к партии, а не к нему лично.
– Правда, Ленин писал, что Сталин груб и нелоялен?
– Откуда ты знаешь?
– Какая разница… Знаю. Писал ведь?!
– Это качества сугубо личные, – сказал Марк, – они не главное. Главное – политическая линия.
– Разве это можно разделить? – возразил Саша, вспомнив в эту минуту Баулина и Лозгачева.
– Ты в этом сомневаешься?
– Как-то не думал. Я ведь тоже за Сталина. Но хотелось бы поменьше славословий – режут ухо.
– Непонятное еще не есть неправильное, – ответил Марк, – верь в партию, в ее мудрость. Начинается строгое время.
Саша усмехнулся:
– Сегодня на своей шкуре испытал.
Он рассказал про заседание партбюро.
– Бухгалтерия?! Тот ли это принципиальный вопрос, по которому…
– Ну, знаешь! Принципиального вопроса можно ждать всю жизнь…
– Пререкаться в аудитории бестактно.
– Меня обвиняют не в бестактности, а в аполитичности.
