она Соловейчика. Наверное, эта способность к счастью была ему
дана от рождения. Одним детям достались математические способности, другим – артистические, а ему досталась просто способность к счастью. Правильнее было бы назвать эту способность даром. Дар быть счастливым вопреки несчастливым обстоятельствам, несправедливостям, эпохе, болезням. Какой согревающий всех вокруг дар!
«…Я вырос в огромной коммунальной квартире и всю жизнь прожил бедняком… Но несчастным не был… Ограниченный со всех сторон миллионом запретов, я прожил всю жизнь с чувством свободного человека и не могу вспомнить ни одного случая, ни единственного, когда я делал то, чего я не хочу делать, говорил то, что мне неприятно говорить, или писал то, что писать не хотел бы…»
Это было какое-то совершенно особенное, чуткое к другим людям счастье. Для Соловейчика не было мимолётных встреч, он как-то успевал быть внимательным ко всем, с кем пересекалась его жизнь. Я успел ощутить на себе это ласковое внимание, хотя познакомился с Соловейчиком в последний год его жизни. Ему в больницу привозили гранки, авторские материалы. Когда ему что-то особенно приходилось по душе, он тут же, между уколами и кардиограммами, спешил позвонить автору, задыхаясь от одышки, сказать добрые слова и объявить, что гонорар можно получить уже сейчас, сразу, не дожидаясь публикации.
Замечательно сказал о Соловейчике Валерий Аграновский: «Наш Паганель…» С жюльверновским героем Соловейчика роднила не только внешность, но и характер, привычки, неустанное просветительство, любовь к музыке. Как Паганель, услышавший в пустыне «Il mio tesoro intanto» из «Дон-Жуана», так Соловейчик слышал музыку там, где никто ничего особенного не слышал. Он находил выдающихся людей там, где их никто не замечал. Его географией была педагогика. И как Паганель, стоя на борту «Дункана», боялся пропустить хоть единый прибрежный уголок, пролив или остров, так Соловейчик боялся упустить незамеченной хоть крупицу добра и таланта. Шалва Амонашвили рассказывал мне: «Соловейчик создал в статьях мой образ. Он понял во мне что-то такое главное, чего и я не знал. Так он создал образ Шаталова, образ Лысенковой – и эти люди оправдали образы, которые были им предложены…»
Любил смотреть на звёзды. Как и Паганель, он «занят был больше делами небесными, чем земными». Ещё мальчишкой, в сорок четвёртом году, Сима сделал доклад на научной конференции о космических частицах.
Один звук его фамилии внушал людям радость. Причём это началось задолго до того, как он стал известным публицистом, педагогом, философом. Его однокурсница по филфаку МГУ рассказывала мне: «Помню, на первом курсе мы все сидим в огромном зале, а кто-то на трибуне докладывает об итогах сбора картошки. Иванов собрал столько-то, Петров – столько-то, а студент Воробейчик собрал шестьсот килограммов картошки… Тут из зала раздался тоненький мальчишеский голос: „Я не Воробейчик, я – Соловейчик!..“ Зал грохнул от смеха, и все как-то сразу почувствовали себя свободно, вздохнули с облегчением…»
Мальчик-очкарик со смешной фамилией был то неудержимо смешлив, то необыкновенно серьёзен. В этом он был похож на своих ровесников. Пахнущее керосином дворовое детство. Коммунальная квартира. Мечта стать репортёром, как отец. «Я и родился во дворе редакции газеты „Красный Крым“ в Симферополе…»
Когда началась война, Симе было только десять лет. Эвакуация, кипяток на станциях, деревенская школа, обмороженные ноги…
«Моя детская жизнь закончилась в феврале 1943 года, когда арестовали маму. Это было в эвакуации, мы жили в небольшом городке за Уралом, жили вчетвером – мама, бабушка, маленькая моя сестра и я… Под утро маму увели, и я остался старшим в семье… С этого дня я всегда чувствовал себя старшим…»
Маму через несколько месяцев освободили, но она, фармацевт по профессии, тут же добровольцем ушла на фронт. Вернее, уехала с санитарным поездом.
Двенадцатилетний мальчик привёз бабушку и сестру домой, в Москву. Стал учиться в 324-й школе. Английский преподавал фронтовик без обеих ног. Логику – учительница, только что вернувшаяся из немецкого плена. Я был у неё в гостях на Бескудниковском бульваре, её зовут Нина Григорьевна Эрастова. Пятьдесят пять лет она хранила тетрадку с сочинением десятиклассника Симы Соловейчика.
– У меня Симы нет даже на общих фотографиях. Так получилось, другие выпуски есть, а этого нет. Вот выпуск Олега Басилашвили, они были младше, Сима был у Олега вожатым…
После девятого класса ему предложили поехать вожатым в пионерский лагерь МИДа. Обещали выдать шёлковую рубашку и туфли с посольского склада. «Дали мне отряд из тридцати одиннадцатилетних мальчишек – я хлебнул педагогики сразу и досыта…»
Туфли потом бабушка продала на рынке. Но Симе их было не жаль – он нашёл дело на всю жизнь. Он понял, что будет заниматься с детьми и писать о детях.
Но судьба повела его к назначенной цели окольным и запутанным маршрутом. Опять же, как потом оказалось, к счастью.
Распределили
