не имели. Жили себе, да жили. Пьянства безрассудного не наблюдалось, но повеселиться народ умел. Да всё как-то по-доброму. Даже если морду друг другу били, всё больше беззлобно или потом устраивали мировую и братались, обмывая это событие и принося взаимные дары. А коли и поминали друг дружке прошлое, так опять же больше со смехом. Не делали разницы, по какой статье сидел, сидел ли вообще, главное, что ты представляешь из себя сейчас. Ведь не прошлым же жив человек. Да и живёшь ты тут на виду перед соседями, люди всё подмечают. А сидел – не сидел, так в то время полстраны осуждённых было, зеков чураться, с кем тогда вообще общаться будешь? Были в деревне непререкаемые авторитеты, были свои блаженные. И веры разные тут пересекались, и породы людские. Жил, к примеру, на удалении старик-китаец буддистского исповедания. Откуда пришёл, когда, какого возраста, рода-племени, никто не знал, потому как не задумывался. А может, кто и задумывался про себя, да спросить стеснялся. А может, и не стеснялся, а боялся. Все к нему привыкли и по-своему уважали, и даже любили. Легенд о нём ходило много. И про возраст его загадочный, по разному разумению от шестидесяти до ста, а кто-то приписывал и больше. О силе его и знахарстве. Говаривали про его исцеляющий дух и колдовские иглы, которыми он лечил людей, втыкая в тело больного. Вот посему, большой нужды в официальном докторе не было. Народ в Сибири по большей части крепкий жил в то время. Ежели хворь какая приключится, лечились настоями да травами, что по тайге собирали. Горшки со свечами внутри на живот устанавливали, чтобы органы на места вставали. По лёгкому неможению обращались к сёстрам, что в деревне являлись травницами и заговорницами. Вера – инвалид с детства, в коляске всю жизнь, и сестра её старшая, которая при Вере ту коляску катала и ухаживала за ней. Имя старшей уже и не помнилось никому, все её Няней звали. Няня и Няня, а коли Вере она няня, так и с другими нянчилась, привычка у неё выработалась такая или Бог ей призвание подобное определил. Ну, а по серьёзной немощи к китайцу шли.
Рожали бабы детей в деревне, когда Бог их на то сподабливал, рожали много. По четыре-пять детей в семье не редкость была. Потому бабы в этом вопросе учёные являлись, вспоможения от официальной медицины не ждали, и, как бы сейчас сказали – рожали на дому, помогая друг дружке.
– Не жилец он, Маша, – озвучила резюме бабского схода Антонина. – Коли и выживет, получеловеком будет. У него и мозги-то не наросли ещё, а мозги тельцем командуют, развиваться ему приказывают. Нет командира – нет и жизни. А командир ущербный, и человек не вырастет. Схоронить его надо, Мария, и тебе так легче будет – с полудурком не возиться – и деревне всей, зачем нам юродивый лишний. У тебя два сына есть, сама молодая, родишь ещё.
Мария, мать Сани, ещё не оправившись от случившегося, и слова вымолвить не могла. Мысли её плясали между материнским инстинктом, горем предстоящей утраты, стыдом перед соседями, болью и печалью мужа. Да ещё червяк гнева точил её
