то обнаруживались в их толпе определенные линии. Выходило так, как будто они играют. Подальше начинался ряд больших домов, и во всех домах все окна горели, только разными цветами: желтыми, зелеными, ярко-красными.
– Отчего это? – спросил Ваня. – То такие, а то такие… окна?
– Чего это? – спросил Рыжиков, наклонившись к соломе на земле.
– Окна отчего такие? Разные?
– А это у кого какая лампа. Колпаки такие, абажуры. Это женщины любят: то красный абажур, то зеленый.
– Это богатые?
– И богатые, и бедные. Это из бумаги можно сделать. Бывает, абажур такой висит, а больше ничего и нет. И взять нечего. Только голову морочат, и все…
– Украсть? – спросил Ваня.
– У нас не говорят «украсть», а говорят «взять». Ты еще не привык.
– Я не хочу привыкать. Я и завтра пойду чистить. А потом пойду к этому… к Первому мая.
– И там можно кое-что взять. Если умно.
– А зачем?
– Ну и глупый ты! Совсем глупый! Как это «зачем»?
– Пойти туда жить, а потом взять?
– А как же?
– А потом в тюрьму?
– Это пускай поймают!
– А Игоря поймали.
– Потому что дурак. На почту лазит. Да ему все равно ничего не будет: несовершеннолетний.
– А я буду работать. Все равно буду работать.
Рыжиков гребнул еще раз солому из стога, помял ее ногами, растянулся:[102]
– Кто работает, тот еще скорей пропадет. Думаешь работать – это легко?
– А зачем Советская власть? Зачем, если не работать?
– Понес – Советская власть. В Советской власти тоже понимать нужно. Ей, конечно, выгоднее, чтобы все работали, она и заставляет.
– Кому это выгоднее?
– Да Советской же власти!
– А кто это?
– Вот дурень: кому это, да кто? Советская власть и есть. Тот, кто начальник. Ему с ворами беспокойство, а лучше, чтобы все работали. Загнали на работу, и сиди там.
– А если бы все были воры, так тогда как? Тогда Советской власти не нужно?
– Отстань, ты, завел: власти, власти!
– Тогда один вор у другого украл бы, а потом тот у того, а потом еще третий, правда? Все покрали бы, и ничего не осталось бы. Правда?
– Ложись уже.
– Я ложусь.
Ваня под самым стогом, наклонившись, устраивал для себя гнездышко.
– А если все воры, так кто будет булки печь? А кто будет тогда ботинки чистить? Тоже воры, да? А они не захотят. Они скажут: пускай кто-нибудь булок напечет, а мы только красть будем. Правда?
Рыжиков заорал на Ваню:
– Спи! Пристал, как смола!
Ваня замолчал и долго думал о чем-то. Потом улегся уютнее. На небе горели звезды. Соломенные пряди казались черными, большими
Вариант диалога: «– Несовершеннолетний! Считается, что он, значит, ничего не понимает. Чудаки там… сидят…
– А где они сидят?
– Кто?
– А эти… чудаки?
Рыжиков потянулся сладко, зевнул:
По закону, где полагается, там и сидят… больше бабы. Они ничего… так себе… а есть и злые.
Ваня под самым стогом, наклонившись, устраивал для себя гнездышко.
– А я пойду в колонию.
– Ну, иди… ложись уже!
– И буду там жить. У нас на станции сторож такой… так он умер, а тот, Мишкой его зовут, так он тоже в колонии Первое мая. И он писал письмо.
– Первое мая. – Рыжиков разгреб солому, помял ее ногами, растянулся. – Ложись лучше!
– Я ложусь.
Ваня замолчал и долго думал о чем-то. Потом улегся уютнее. На небе горели звезды, соломенные пряди по ним казались черными, большими конструкциями».
