зависти щеголей всех мастей. Вот и сейчас он аплодировал с медлительностью осенней мухи, едва шевеля изящными руками. В отличие от старшего брата, донья Энкарна хлопала неистово, от души, вплетая свой звонкий голосок в общий хор. Семнадцатилетняя любимица отца, баловень нянек и дуэний, поздний цветок Кастельбро рос гордым и своевольным, шокируя окружающих напором и прямотой – качествами, свойственными скорее офицеру полка кирасиров, нежели благовоспитанной девице.
Дети маркиза получили прекрасное образование, большей частью – за орбитой Террафимы, в краях далеких и развращенных. Это, как шептались злые языки, и обернулось элегантной томностью дона Фернана, а также колючей беспардонностью доньи Энкарны. Всем известно, что Ойкумена – вместилище пороков, превращающих мужчину в женщину, а женщину – в дьявола.
– А-а-а!
И вдруг – как отрезало. Стихло. Смолкло. Забилось кляпом в глотку. Даже галерка, где между ценителями искусства, не сошедшимися во мнениях, нередко случалась поножовщина – о, буйная галерка, и та прикусила языки. Потому что маркиз де Кастельбро поднялся из кресла, шагнул к барьеру, обтянутому пурпурной тканью, и медленно сдвинул ладони – раз, другой, третий.
– Маэстро, – в мертвой тишине произнес маркиз.
Ждут по-разному.
Часы неподвижности, когда лежишь в засаде, и нельзя ни пошевелиться, ни кашлянуть, ни даже глубоко вздохнуть, чтобы не выдать себя. Ожидание приказа «В атаку!» – триста шагов до вражеского редута, над головой свистят шальные пули; высунешься из траншеи – любая из них может оказаться твоей. Скоро придется вставать в полный рост. Приказа все нет и нет, зато шевелись, сколько твоей душе угодно. Перекинься парой слов с товарищами по оружию, хрустни пальцами, разомни затекшие ноги; проведи бруском по лезвию бритвенно-острого кинжала, в десятый раз проверь заточку, распустив вдоль выдернутый из бороды волосок…
А еще бывает такое ожидание, как сейчас. В клоповнике с визгливым полом, со скрипучей кроватью, раздолбанной шлюхами и их похотливыми клиентами. Ты сидишь на койке, уставясь в стену, как полоумный; ты бродишь по комнате из угла в угол, словно зверь в клетке, ты замираешь от каждого шороха, бросаешься к окну, выходящему в переулок, словно там творятся чудеса Господни, от которых зависит спасение души…
Будь Диего Пераль не один, он взял бы себя в руки. Но сейчас, когда никто не мог его видеть, маэстро бесился хуже зеленого новобранца. Помнится, прапорщик Хуарес говаривал: «Злой, как собака? Скрипишь зубами? Руки чешутся кого-нибудь прикончить? Сходи, изруби чучело. Трижды польза: пар выпустишь, под трибунал не попадешь – и руку наконец поставишь, бестолочь!»
Где оно, то чучело? Где, любезное?! Оставалось лишь мечтать о нем, наматывая круг за кругом в исключительной тесноте. Между прочим, доски под сапогами маэстро уже давно замолчали, боясь даже пискнуть, и ножны рапиры больше не цепляли ни стол, ни табурет, ни спинку кровати. Диего Пераль освоился в новом пространстве. Мимоходом он отметил этот факт – и, будто цапля на
