и легко может погибнуть. Я не буду ее есть. Она мне пока не мешает. Я выведу или, как ты говоришь, активирую коня. После этого двину еще одну пешку, а две пешки рядом получат контроль над центром.
Кент украдкой смотрел на сына. Нежная кожа, быстрый взгляд, неконтролируемая естественная мимика лица, порывистые жесты… Кент замер, словно вор у сейфа, подбирающий шифр к замку. Там, куда он пытался проникнуть, хранилось все, что видел, чувствовал и знал. Он прислушивался, настраивался, вникал… Наконец, оказался в помещении, похожем на чердак, заваленный хламом. Кент пробирался, срывая серебряную паутину. Он искал мальчика, купившего шахматы. В магазинчике, где вперемешку со спортинвентарем торговали колосниками для печек, мальчик смотрел на блестевшую от лака клетчатую коробку. Дух его захватывало от мысли, что он может стать обладателем этой заманчивой игры. Но к коробке был прикреплен ценник: 48 рублей. Мальчик понимал: это очень много, и все же побежал к маме. Мама вытерла ветошью испачканные типографской краской руки, вынула из сумочки деньги…
Кент привел малыша в квартиру, усадил на диван. Оставалось еще одно усилие, и он смог бы увидеть окружающий мир и себя глазами мальчика. Но непреодолимая сила не позволяла сделать последний шаг. Кент не мог понять, почему. Он снова проник в хранилище, чтобы найти мальчика, но того в магазинчике не было: Кент долго и тупо смотрел на шершавые колосники. То ли прожитые годы с миллионами событий и чувств, спрессованных и зачерствевших, перекрыли доступ к чувствам ранним и свежим, то ли Время не позволяло покинуть свою нишу…
Кент очнулся от того, что Серафим дотронулся до его плеча.
– Пап, ты что?
Кент посмотрел на сына.
– Ты помнишь, как нес эти шахматы из магазина? – спросил он.
– Что? – не понял Серафим.
Кент усмехнулся.
– Извини, это я так, пошутил…
Когда Серафим заснул, Кент притворил дверь своей комнаты, сел за письменный стол с зеленой столешницей. Стеллажи, заставленные книгами, нависали с трех сторон. В одной из ниш, большой и глубокой, дремала радиола в деревянном корпусе вишневого цвета. Золотистая ткань, закрывавшая динамики, местами истрепалась. Кент включил приемник. Индикатор в виде глобуса налился мягким зеленым светом. Пульсирующий сектор дрожал, раздвигался, сужался, замирал и снова пульсировал, чутко реагируя на шумы, наполняющие эфир. Без наружной антенны приемник поймал всего две станции, их было едва слышно. Кент переключал диапазоны, крутил ручку настройки, но улавливал только слабый шум, словно кто-то шел по лесу, взбивая опавшие листья.
Радиолу «Мир» купили летом 1956-го. В мазанке, в которой они тогда жили, не было электричества. Когда темнело, зажигали керосиновую лампу. Загоревшийся фитиль накрывали стеклянным фонарем, в комнате разливался тоскливый свет. Лампа отбрасывала на стены и потолок мрачные тени. И без того крохотная комнатка становилась еще меньше, по темным углам расползалась тоска цвета коровьего кизяка, которым вымазывали земляной пол. Хотелось или убежать из дома, или поскорее уснуть.
А потом папа на гнедой кляче привез столб, вкопал рядом с домом. Электрик с помощью
