того, что они узнают себя в точно таких. И вот они корят, ненавидят себя за то, какие они есть, и даже не ища виноватых специально, не могут не видеть своих родителей предшественниками, архитекторами этого мира, в который они заброшены. Вот эта их инфантильная озлобленность, ощущение экзистенциального сознания как кризисного стала очень заметной где-то на рубеже 2010–2011 года, когда вышла на экраны кинотеатров. В России это было такое поколение самых первых людей, кто уже не застал Советский Союз в осознанном возрасте: то есть, родившихся около 1988–1989 года.
После этого фильма главная тема нашего времени, времени 2011 года, стала окончательно вырисовываться. Сегодня первое поколение, которому никто – ни государство, ни общество, ни родители, ни друзья, никакая церковь – не могут дать понятий об абсолютной морали. Последним периодом таковой была Америка в 90-е годы, когда была еще вера, что человек может вести себя порядочно, несмотря ни на какое объяснение его природы до сих пор. Но так как это было вымышленным концептом, основанным на дологическом видении, сама Америка его утратила к следующему десятилетию, и ничего не осталось. Но мы-то выросли на этом, и теперь не согласны принимать этот новый мир до тех пор, пока не будет придумано другое объяснение. Нас не устраивает объяснение его через Достоевского, которое нам предлагают шестидесятники. Однако мы не можем просто сказать: порядочно можно вести себя уже потому, что когда-то было так; основывать систему морали на системе другой давности – означает жить в иллюзии, потому что материя с тех пор изменилась неоднократно. И вот это будет продолжаться до тех самых пор, пока мы не придумаем систему, адекватную нынешнему состоянию материи, а до тех пор мы не согласны с миром и говорим ему: «No fucking way».
С позиций современного общества претензии шестидесятников выглядят смешно: их претензией к старому обществу невинных людей было то, что молодежи не дают заниматься сексом, и они пришли к выводу, что если бы эти старики более свободно относились к сексу и время от времени любили курнуть травы, не было бы войн и кризиса отчужденности между людьми. Это мышление, еще проникнутое остатками послевоенного гуманизма, и вынесшее социальную соборность физических тел, продержалось почти пятьдесят лет, прежде чем ему захотели сказать пару ласковых новые молодые люди, дети детей детей цветов, чьей претензией к старому обществу виновных людей было то, что молодежь заставляют заниматься сексом. И в итоге они пришли к выводу, что если бы старики вели себя более прилично и не занимались прочей социалистической ерундой, а стремились к подлинному величию, идеализму и раскрытию художника в себе, мир не зашел бы в такое дерьмо, каким он стал, а дети с ранних лет не попадали бы в мир разврата. Одно десятилетие теряло эту невинность, другое – ее восстанавливало. Они обвиняют взрослых в том, что они заброшены в мир, который те не потрудились сделать таким, чтобы в нем дети не становились уродами, а те не понимают, почему они должны из-за этого страдать
