что ль?
– А что ты?
– Ничего.
– Нет, чего…
– Заводной ты, Серега.
– А ты жадный.
– Это еще так-сяк. Я – нехристь.
– Что?
– Дедушка Пыхто.
Мы остановились. Песочно шурша, поскребывая бумажками, приближался табун метели. Он пыхнул в нас горячим дыханием, и мы поджались, прищурились, задеваемые гривами бурой пыли.
Навстречу нам, детски вкрадчиво ступая, шла китаянка в крохотных туфельках. Она прянула с дороги, и все-таки метель задела ее. Она зашаталась и упала. Костя поднял китаянку. Она кланялась, что-то говоря кукольным голосом.
Махоркой торговал старик. Дым козьей ножки притуманивал его усы. Костя спросил, еленинская ли. Старик кивнул. Костя не поверил. Тот подал ему замусоленную цигарку: «Курни». Костя курнул и захлебнулся. Старик корил его «за сумление».
Спустили мешочек с махоркой в ведро. Пошли к китайским рядам.
Нас догнал бородач в тельняшке, кожаных брюках, босой. Он только что вертелся за спиной старика с махоркой, примеряясь к нам взглядом. Из кожаной фуражки, которую он держал перед собой, выглядывал щенок.
– Огольцы, купите волчонка.
– Ищи, дядя, простачков.
– Думаешь, кутенок?
– Шакал.
– За глупые намеки я в чучело превращаю человека.
– Отвяжись, дядя.
– Думаешь, у кутенка тупая морда и загнутые уши – не волк? Чистопородный. На махру вон, в ведре, обменяю.
– Завтра летом в эту пору.
– Не поддашься на мен – весь базар взбулгачу. Сейчас закричу: «Жулик! Мешочек спер с махрой!» Сбежится масса. Так посадим на задницу, что внутренности оборвутся.
– Попробуй. Мы сильней заорем. И тебе наподдадут, не нам. Тебя любой сразу определит, что ты за фрукт.
Бородач отстал. Но я испугался и запросился домой, в барак. Костя удивился:
– Неужели ты перетрусил? Чепуховый случай – похлеще встречал вымогателей. Он с нашего участка, конвоир. По фамилии Харисов. Темный человек.
Ласково, снизу вверх, Костя чиркнул меня по затылку. Дескать, не журись, я с тобой.
Совсем близко полыхнули пестротой китайские ряды. И я мигом словно бы обронил свои страхи и неожиданно притомившую мое дыхание нежность к деревне. Над прилавками покачивались, вращались, бубнили многоэтажные грозди воздушных шаров, хлестались атласные ленты, трепетали веера, трещали бумажные цветы, лакированные воском.
Костя вдруг сделался важным. Он был доволен, что разноцветность, многозвучность, таинственность этого мира, который ему нравился, привели меня в восторг.
Остановил он меня напротив китайца в сатиновой тюбетейке, которого серьезно величал Иваном Ивановичем. Китаец, отзываясь, тоже без улыбки относился к своему неожиданному
