не отдавать отчёта своим словам.
– Я не богохульствую, Иосиф! Видит бог! Это правда, что я говорю. Она ведь божья тварь, эта вошь. Титулов, сословий она не знает. Кусает и тех, и других. И нас, смертных, и ребе и – господи, помилуй! – первосвященников.
Раздаётся задушливый смешок.
– Видел бы ты, как Гамалиил вот эдак передёрнулся. – Спина Хаима скособочилась. – Это она… И Каиафу… – По блюду пробегает радостная рябь. – И Савла она… И…
Смешок вдруг пресекается. Нависает молчание. Хаим медленно поднимает всклокоченную от гребня голову. Глаза его выпучены.
– А того?! – Голос его пресекается. Варавва догадывается, кого поминает Хаим, но виду не подаёт. – Не зна-а-а-ю, – словно сам себе говорит Хаим. – Не заметил. Струпья видел. Язвы… После бичей… Но расчёсов… – он качает головой, – не-е… Я ведь знаю, какие от вошки расчёсы.
В глазах Хаима смятение. Однако явно не оттого, чего он не заметил. Тем более что это не единственное, что прошло, не коснувшись его сознанья.
Варавва лениво жуёт сыр, глядит на купца. В глазах его любопытство, но больше – презрения. Миражи прошлого его не занимают. Он живёт сегодняшним днём. И только этот миг ещё может что-то значить.
– А брат? – вдруг добавляет Хаим, словно невпопад и будто продолжая начатое. – Что-то с ним стряслось. А, Шауль? Ты не заметил? Я зову «Агасфер! Агасфер!», а он будто не слышит.
Шауль молчит, утянув голову в плечи, гребень в его руке подрагивает.
– И от лавки его все стали шарахаться, – тонкий голос Хаима истончается до шёпота, – словно там чума.
Слуга при этих словах икает.
Хаим машет рукой.
– Ступай, Шауль!
Хозяин раздражён. Он хватает кувшин, плещет через край вина, запрокидывает голову. Пьёт жадно, давясь и захлебываясь, аж по бороде течёт, словно в глотке его разверзлась геенна огненная.
– Ху! – наконец отрывается Хаим и ставит кубок на ковёр. Пламя, кажется, погашено. Наваждение медленно исчезает, и через минуту-другую уже как ни в чем не бывало Хаим снова принимается славить своих блох и вошек.
– Ты не смейся, Иосиф. Она мала, но она… владыка. И здесь, и в Риме владыка. – Это слово явно нравится Хаиму. – И патриции, и плебс – все под ней…
Варавва усмехается.
– Не веришь! – Хаим пускается в рассуждения. – Вот в Риме термы – бани такие. У нас тоже теперь строят. Маслятся там, умащаются, скребут – всю грязь сдирают. Едва не вместе с кожей. Парят в горячей воде. Думают – всё. А вошь-то она – не дура, она в терму не ползёт. Она переждёт снаружи, а потом чистенького-то – цап! Ха-ха-ха! Вот он и ёжится, вот он и чешется, голубчик… Худо ему… Но это полбеды. Жена его мается. Ни покою ему не даёт, ничего другого. Ха-ха! А это уже беда. Что делать? Хмурится он, ругается. Наконец, даёт жене кошель, и она бежит – куда? – да в лавку к купцу, который торгует шёлковыми туниками. То есть ко мне. А почему? Потому что шёлка вошка боится. Не смелится на него льнуть.
Хаим
