мы ведь Гидромедведю не служим, у нас своя контора, – Дятлов подмигивает. – И свои охотники.
Рука дружески придерживает Насёну за талию, официантка не возражает, продолжая строчить в крохотном блокнотике.
Всегда хотелось знать – что они там пишут. Впрочем, вру. Никогда не хотелось. И опять вру. Потому как никогда ничего подобного не попадало воочию. Только в кино.
– А к нам Евтушенко заходил, – говорит Насёна. – Он в доме культуры поэму про нас читал, а потом сюда.
– Про вас? – усмехнулся Дятлов. – Про официанток кафе «Падун»?
– Ой, нет, что вы! – Насёна хихикнула, вновь прикрыв ярко накрашенный ротик блокнотиком. – Про ГЭС, про Братскую ГЭС. Так поэма и называется: «Я, Братская ГЭС». Неужели не слышали? Даже по радио передавали.
– Люблю вас, – говорю, когда Насёна убегает за заказом.
Дятлов в привычной позе – на стуле боком, нога на ногу, локоть на спинке, между средним и безымянным – сигарета. В профиль к курсанту. Глупому созданию. Смотрит на эстраду, где музыканты в ослепительно белых рубашках и узких галстуках старательно трудятся над инструментами, извлекая шуршащие звуки джаза.
«Что теперь будет?» – мелькает мыслишка. Вполне бабья. Даже не девичья. «Попрет», – отвечает голос. На еще одно пэхэдэ. Но он молчит, будто и не расслышал. Зачем привел сюда? Будем теперь разоблачать поэтов? Разведчиков не будущего, но душ? Такой пригодился бы, разведать собственную душу. Которая есть смятение.
Разглядываю стоящий на столе железный цилиндр с прорезанными дырками – большими и малыми, откуда сочится бледный свет. И вдруг понимаю, что чересчур свыкаюсь с ролью.
– Кто ты? – вдруг спрашивает он, и не сразу соображаю – кого и о чем.
– Принцесса? Принц? Или медведь? – Дятлов не смотрит, продолжает курить.
Пытаюсь разобраться. Натянутая на пятерню кукла Петрушка – кто? Голова, грубо размалеванная красками, с жутким напомаженным ртом и бубенцами на колпаке, или, все же, пальцы, заставляющие шевелиться руки и болтаться башку?
– Курсант Спецкомитета, – шевелю губами. Но он слышит. Даже не так – знает. Шепот не проникает сквозь плотную завесу музыки и танцев.
– Правильно, – Дятлов стряхивает пепел. – Курсант – понятие среднего рода, чтобы не говорила тебе учительница русского языка. Не он, не, тем более, она, а – оно. Почти как начальство. Но бесполость начальства проистекает из его божественности, – глаз Дятлова хитро прищуривается. Он – камбала. – А бесполость курсанта – от его бесформенности. Он – глина в руках начальства, грязен, податлив и склонен застывать в приданных ему формах, принимая, в силу ограниченности, их за совершенные и прекрасные. И он, в каком-то смысле, прав. Курсант прекрасен, когда драит пол, чистит сортир и стреляет по-македонски. Когда на брюхе преодолевает полосу препятствий. И даже когда признается в любви к начальству, он прекрасен, если в этом нет буржуазной пошлости, а есть лишь не совсем умелое проявление любви к родине и верности идеалам коммунизма. Ты ведь любишь
