на перчатку брызнуло, и тот в ухо еще за это добавил – у Прохора аж в голове загудело, будто рядом ударил огромный колокол…
На Пасху, когда по церквям всех, кто пожелает, пускали звонить, они с братом Фролкой всегда лазали на самую высокую соборную колокольню. Глянешь оттуда, и дух захватит – весь город вокруг виден, со всеми улицами, домами, и сады вокруг, и торговые ряды на площади, и народ праздничный гуляет. Все лежит перед тобой, как на ладони, и невозможно вдоволь насмотреться, глаз не хватит! А в небе колокольный звон не умолкает… Высоты Прохор ничуть не боялся, мог сильно перегнуться животом через решетку и разглядывать стоящих внизу. А соборный колокол большущий, страсть какой тяжелый – вдвоем с Фролкой еле-еле могли язык за веревку раскачать, и гул раздавался такой, что они глохли, и еще долго потом кричали в ухо друг другу, и смеялись до упаду…
Мог ли подумать воронежский хлопец Прошка, когда его в рекруты забрили, что попадет он во флот и будет на море воевать турку? Кто б сказал – нипочем брехуну не поверил! И сейчас иной раз не верится спросонья… Да будь его воля – век бы этого проклятущего моря не видеть! Но бросило, будто щепку, в водоворот… И вот уж полтора года он вместе с другими матросами сначала карабкался, а теперь лихо взлетает по вантам и реям, крепит паруса на бизань-мачте, при которой состоит в команде, несет положенные вахты и драит палубу. Хлебает со всеми из общего котелка, ютится в кубрике и вечерами, в потемках, качаясь на подвесной парусиновой койке, возится под истертой дерюжкой, представляя себе то бедовую Глашку, с которой бесстыже тискался в лопухах за сараями, а иной раз, грешным делом, и тихую Фенечку… Но сейчас он со своей бедой остался один на свете, мамане не пожалишься… Прохор и в самом деле был в кубрике почти один, только спали, похрапывая, сменившие с ночной вахты.
Вдруг снаружи что-то громыхнуло… Потом еще, и еще раз, отдаваясь до самого трюма! Похоже, начиналось сражение? Наверху засвистала боцманская дудка, фрегат заметно накренился, разворачиваясь, и ужас как сильно бухнуло уже внутри – это в ответ по туркам начали стрелять их пушки. Ну, теперь держись! Загрохотал вниз по ступенькам вахтенный и зычно заорал, расталкивая сонных матросов: "Всех наверх! Тревога!!!" И про него, Прохора, не забыл: "А ты – на батарею, живо!" Он с трудом поднялся, еле держась на ногах и хватаясь руками, добрался до орудийной палубы.
В этой преисподней Прохору еще не доводилось бывать. Сначала задохнулся и вовсе ничего не видел за едким пороховым дымом, только уши закладывало от страшного, оглушающего грохота. Полтора десятка пушек, сотрясая корабельное нутро, огнедышащими чудищами извергали в открытые порты чугунные ядра и резко откатывались назад. Полыхали смоляные факелы, закопченные пушкари с мокрыми от пота спинами бешено сновали подле орудий, быстро возвращали их на место после выстрела, закладывали в стволы ядра и насыпали порох. Офицеры, рубя воздух рукой, яростно и хрипло кричали: "Пли!!!", все беспрерывно ухало и содрогалось. Вместе с орудийной прислугой Прохор
