вытянув ноги.
– Вроде худые все, не порвём его до треску-то, – сказал Шиндяй, упав на него первым и облокотившись. Пиндя неловко примостился на краешке – точнее, на выпуклой возвышенности, где я обычно лежу головой. Он этого не знал.
– Двести кустов махооорки, – продолжал петь Шиндяй.
– Не надо, – только и выдохнул Пиндя. Мне стало его жалко.
– Ладно, ешь давай! А потом ко мне пойдём, чего уж там. Поживёшь, сколько надо. Только это, пить-курить не буш? У меня с этим строго! Сухость, строгость, так сказать! По древним лесным правилам.
Тот перестал жевать, не зная, что и ответить. Ломоть хлеба выпал из руки. Глаза его были красными – он давно протрезвел, но выглядел помятым, совсем нездоровым.
У меня в горле застыл комок.
– Пока вот так. А нос не вешай, начальство, думаю, что-нибудь решит. Оно у нас умное. Штрафанут тебя, да. И поделом. Как следует, – Шиндяй присвистнул. – Но потом сам посуди – не по миру ж вас пускать со старухой? Пустые избы в посёлке есть, может, чего выделят вам из фонда лесничества. Тебе, кстати, может, и страховка положена? А, Пётр Дмитрич?
Тот сидел, раскрыв беззубый рот, и без слёз плакал, задыхаясь и давясь:
– Я ж тебя, Витя, с грязью мешал, я ж на тебя людей натравливал… Даже ведь плёл по пьяни, что это ты, колдун, дождик украл! Ведь бывает такое! В лесу поживи, во всё верить начнёшь! А ты! К себе? Жить? Как так?
– Ладно, не надо, давай ещё сопли с тобой розовые, кучерявые развесим по веткам! Вот по всей этой красоте! Подбери нюни-то, да ешь лучше! И позубастей. А то нам с тобой ещё до дома пиликать. А дождик-то и я правда украл, всё заранее продумал.
Он посмотрел на меня:
– Что скажешь, Михан-пахан?
И я вдруг, сам не знаю почему, прочитал:
Не жди от меня прощенья, не жди от меня суда,
Ты сам свой суд, ты сам построил тюрьму.
И ежели некий ангел случайно войдёт сюда,
Я хотел бы знать, что ты ответишь ему?
– Здорово, – не сразу сказал Шиндяй. Пиндя не слушал – жадно ел, глаза его были пусты. – Это твоё, что ли? Молодец! У меня, я ж говорю – вот строчка придёт красивая, а дальше никак…
– Нет, не моё, это Борис Гребенщиков, из раннего притом. Песня у него такая есть – «Укравший дождь».
– Да, как никогда подходит, – Шиндяй сорвал тонкую веточку и стал жевать задумчиво. – Как никогда…
Скоро они ушли, и я подошёл к двери, посмотрел в темноту своего дома. Или сараюшки, как назвать… Заходить не хотелось. Пришли сумерки, но ещё было видно улицу. Дождик будто бы оживил посёлок. Где-то слышались разговоры. Соседка с противоположной стороны улицы шла за водой в колонку. И это спокойствие нарушил дребезг велосипедного звонка. Даже невольно вздрогнул, таким нездешним казался этот звук, будто прилетел из другого мира.
По песку, оставляя след, ехала девушка. В камуфляжном костюме и с большим рюкзаком за спиной,
