поздно.
Лучше не рисковать.
Я втягиваю голову в плечи и нахохливаюсь – по меткому выражению бабушки – точно курица, из-под которой вытащили яйцо. Между тем Дезире ловко подхватывает беседу и плетет из нее кружево:
– И не говорите, тетенька! Души у черномазых не больше, чем в бочке дегтя. А мозгов, пожалуй, и того меньше.
Посылаю ей негодующий взгляд. Потешаешься, да? «Конечно, – смеются зеленые глаза. – Только не над тобой, а над этой клушей!»
В этом вся Дезире. По жизни идет, как по канату, оступится – и костей не соберет. Не представляю, что бы она делала, если бы я не стояла внизу с растопыренными руками и не дергалась на каждое ее движение. Ну куда она без меня?
Тетушка довольно кивает – наконец-то проблески здравого смысла. Стараюсь не смотреть ей в лицо. Хорошо, что глазам есть за что уцепиться. На ее груди посверкивает крупная брошь – мозаичная ваза, из которой торчат цветы с рубинами-лепестками. Начинаю считать лепестки. Один камушек, два…
– А после эмансипации, наверное, тот еще кавардак. Пришли янки, навели свои порядки, – цедит тетушка. – А с рабами ведь только дай слабину.
…четыре, пять…
– Как говорится, посади мулата на коня…
– …и он соврет, что его мать тоже была белой, – поддакивает Ди. – Такой уж народ.
…восемь…
Украдкой щипаю Дезире за локоть – помолчала бы! Я рассчитывала, что в чужой стране сестрица будет держаться скромнее, но чем дальше от бабушки Нанетт, тем длиннее становится ее язык. Разматывается буквально с каждой милей. Скоро мостовую начнет мести.
– Падения нравов, конечно, было не избежать, – продолжает Дезире. – В наших краях уже редко встретишь молодую девушку черных кровей, которая носила бы фартук, а волосы прятала под тиньон[3].
– Вот же наглые! Да в мои времена негритянка без тиньона прошла бы не далее, чем до позорного столба. В два счета бы ее отстегали.
Тетя Иветт фыркает. Я замечаю, какие у нее дурные зубы, бурые у десен, словно у нашей бабушки. Слишком много патоки съедено в детстве. А как тут удержаться, если осенью она стоит на сахароварне в огромных чанах? Хорошо, что мы с сестрой не объедаемся патокой. Однажды управляющий застукал Дезире с липкой рожицей и пообещал в следующий раз утопить ее в горячей булькающей жиже, как котенка. Ей тогда было лет пять, и в чан она вполне помещалась, так что тот случай на всю жизнь привил ей отвращение к патоке.
Сестра тоже фыркает, вторя Иветт, а я осуждающе качаю головой.
Слышала бы все это наша бабушка.
Слышала бы все это моя мама.
Слышала бы все это мама Дезире.
Конец июля. Окна в столовой открыты нараспашку, но все равно так душно, что воздух можно сжать в кулаке и выдавить несколько капель влаги. Над столом поскрипывает деревянное опахало, и от его движений по поверхности кофе в чашках пробегает рябь. Единственный эффект.
Тюрбан, который до отмены рабства обязаны были носить все чернокожие жительницы Луизианы.
