колодца. Они стали пусты, невыразительны, а вскоре разговор был окончен. Громов вошёл в спальню, посмотрел на Наташу, совершенно не интересуясь тем, отчего же она не спит, отчего одета.
– Тебе нужно пойти с отцом. – Проговорил он со скупым сожалением.
– Зачем?
– Потому что так будет правильно.
– И ты меня отпускаешь?
– Не имею права удержать.
– И что будет дальше?
– Ничего. Ты станешь великой пианисткой. Точно, как мечтала. А я исчезну.
– Зачем ты со мной так? Что он тебе сказал?
– Правду. Такую, какой она будет.
– Да? И какой же? – Горько усмехнувшись, Наташа отвернулась.
– Тебе не понравится. – Покачал головой Громов, не позволяя включить истерику, даже не позволяя повысить голос! – Иди. – Открыл он дверь, выгоняя не просто из комнаты, из жизни своей выдворяя.
– А если нет? А если я так не согласна?
– Тогда запомни одну простую истину: мысль материальна. И если ты чего-то хочешь, если ты к этому идёшь несмотря ни на что, непременно именно так и случится.
– Случится что?
– Всё, чего пожелаешь. – Пожал он плечами.
– Я хочу, чтобы у нас всё было хорошо. У нас с тобой.
– Значит, так и будет. Только не сейчас.
– Что ты такое говоришь?!
– Наташа, я не вор. Пусть шпана подзаборная, пусть недостоин, но воровать твою жизнь не хочу, не стану. Ты вырастешь, ты многое пересмотришь, переоценишь и… и если по-прежнему захочешь… – Он глубоко вздохнул и скорбно поджал губы. – Только так.
– А сейчас мне уйти?
– А сейчас уходи.
– И обязательно вырасти, поумнеть, повзрослеть?
– Обида ведёт нас по ложному пути, Наташа. – Завершил он свои уверения и отвернулся первым.
Разговор показался каким-то нелепым и бессмысленным. Каким-то абсурдным! Словно и не они разговаривают. Эмоций не было и слова… они не находили в душе совершенно никакого отклика! Наташа даже успела подумать, что Громова она вовсе и не любила и лишь потом…
– Прощай, Громов.
Наташа встала с постели, бросив короткий презрительный взгляд на серое, застиранное, скомканное бельё, на настенный ковёр, который наверняка закрывает дыру в стене, на убогое убранство комнаты. На Мишу смотреть не могла. Расплакалась бы, начала бы позорно умолять, проситься. И с той мыслью, что сегодня мужчины всё решили за неё, пришлось свыкнуться, проглотив её, как горький ком.
Приблизившись к выходу, она встретилась глазами с отцом. «Я всё делаю для тебя, я всё делаю правильно» – говорили его глаза. – «Это был последний раз, когда ты что-то решил за меня» – резанули её. Они не сказали друг другу ни слова. Ни сегодня, ни завтра, ни через неделю. Они будто разучились говорить друг с другом.
Слух о том, что той ночью Громов исчез, как и не было, рвался через закрытые окна, двери, сквозил в комнату с потоком ненавистного
