сказала она, доставая чашку.
– Мне иногда кажется, что наша Церковь поступила неправильно, когда запретила людям творить, – грустно ответил проповедник.
– И это говорите вы, служитель Нового Рассвета? – удивился Тану.
Проповедник горько улыбнулся:
– Странная ирония, правда? Но я действительно так считаю.
– Почему? – спросила Айко, протягивая дымящуюся чашку.
– Спасибо, – поблагодарил проповедник. – Ух, какой горячий! Замечательно согревает! Понимаете, стремление творить заложено в нас изначально. Мы не можем не творить, не можем жить только наукой, не можем без того, чтобы не создавать что-то, чем будут восхищаться потомки, что-то, не имеющее практической цели, что-то, что способно заставлять наше сердце биться сильнее или сжиматься от ужаса.
– То, что способно вызывать эмоции, – добавил Тану и допил кофе.
– Да, – кивнул проповедник, – именно так. И этого нас лишили.
Айко недоверчиво посмотрела на него и сказала:
– Странно, что об этом говорите именно вы и ещё более странно то, что вы говорите это нам.
– Кому это – вам? – спросил проповедник.
– Совершенно незнакомым людям.
Проповедник вздохнул, хлебнул кофе и медленно произнёс:
– Я сегодня почувствовал, что больше не могу так.
– Ой, – замахала руками Айко, – только прошу, не надо перед нами исповедоваться.
– Да, лучше не надо, – добавил Тану.
Проповедник грустно посмотрел на него и хриплым голосом сказал:
– А кому ещё я могу высказаться, если не тем, кто меня совершенно не знает? Тем более, что вы помните, что такое живопись, скульптура, поэзия. Вы ведь наверняка тоже тоскуете по всему этому, как и я.
– Нет, – быстро ответила Айко.
– Вы врёте, – улыбнулся проповедник.
Айко покраснела и опустила глаза, а проповедник, допив кофе, встал и направился к выходу. Открыв дверь, он обернулся и подмигнул.
– Прощайте!
– До свидания, – сказал Тану.
Когда дверь закрылась, Айко достала из-под стойки бокал, допила и налила ещё.
– Странный он какой-то.
– Мне кажется, что его что-то мучает, – сказал Тану, смотря сквозь стекло, как проповедник медленно побрёл по улице.
– Всех что-то мучает, – хмуро сказала Айко, – а этим церковникам я вообще не доверяю.
– Как ты думаешь, куда он пошёл, – словно не услышав её, спросил Тану.
Айко глотнула коньяка и фыркнула:
– А тебе не всё равно? Мне вот лично абсолютно неинтересно, куда он мог пойти.
Тану вздохнул. Он вдруг почувствовал странное, необъяснимое родство с проповедником. Тот тоже испытывал тоску, хоть и немного другого толка: он тосковал по прежним временам, а Тану тосковал просто так, но именно чувство беспредельной тоски роднило их друг с
