она тогда маму.
– В одно особенное место, – ответила та.
– А там будет мороженое?
Мама посмотрела на Марго в зеркало заднего вида, и взгляд ее карих глаз, стальной всю дорогу, смягчился.
– Будет.
Когда они выехали на главную улицу Лас-Вегаса, Марго принялась с восхищением глазеть на светящиеся вывески – страну чудес со всевозможными развлечениями и удовольствиями. Там было все, что душе угодно: мороженое, игры, мягкие игрушки, чизбургеры на завтрак и даже стены из леденцов, которые можно лизать. Однако вместо того, чтобы наслаждаться всеми этими чудесами, бо́льшую часть следующего дня они проторчали в убогом мотеле на окраине Вегаса, чего-то ожидая – Марго так и не узнала, чего или кого.
На следующее утро они уехали. У мамы был такой подавленный вид, что у Марго не хватило духу спросить, чего ради они проделали весь этот долгий путь. Ей казалось, мама не умеет говорить о том, что причиняет ей боль. Возможно, она ошибалась. Возможно, теперь, став взрослой, Марго сможет понять и поддержать маму, несмотря на языковой барьер.
Вокруг царила тьма, только над головой мерцали звезды, а фары освещали дорогу впереди. Создавалось впечатление, будто они в ракете несутся в неизвестность – в пустоту, наполненную нескончаемыми всполохами звезд, планет и крошечных галактик.
Марго закрыла глаза. Почему же мама не берет трубку?
Переночевав у родителей Мигеля, они продолжили путь, вернувшись на межштатную автомагистраль. По местной радиостанции сообщали о разорительной засухе. Марго и не осознавала, как сильно любит солнце – вечное сияние Лос-Анджелеса, – пока не переехала в Сиэтл с его серостью и длинными холодными днями. В детстве наполненное светом небо угнетало своим постоянством; ее гардероб почти полностью состоял из шорт и футболок, что наводило тоску. Такая одежда и жара отлично подходили для выходных, только Марго с мамой допоздна работали на рынке шесть дней в неделю, и времени на отдых никогда не оставалось. И теперь, созерцая выжженную солнцем растительность на фоне безоблачного голубого неба, Марго упивалась их теплом и светом, словно сбежавший из тюрьмы заключенный.
Несколько часов спустя, когда они выехали на шоссе 101, солнце начало свой тягучий спуск, окрашивая небо в приглушенный синий цвет, который ближе к горизонту превращался в насыщенно-розовый, на западе переходящий в ослепительно-оранжевый. Около получаса они плелись в колонне других машин, в которых виднелись типичные для Лос-Анджелеса физиономии – скучающие, с пустым, потухшим взглядом, – и, наконец повернув на Нормандия-авеню, двинулись по шумным улицам родного Корейского квартала. Мимо проносились знакомые скопления вывесок на корейском, торговые площади, люди: родители, одной рукой держащие детей, а другой – сумки с продуктами, сгорбленные старики в шляпах, медленно ковыляющие по улицам, подростки в мешковатых штанах и с рюкзаками.
– По-моему, я здесь никогда не бывал, –
