дка пестрела свежевыкрашенными перед очередными выборами советскими горками, изрядно покосившимися от времени. На вытоптанном поле голосистые сорванцы гоняли старенький фубольный мяч, словно имея цель не загнать его в ворота, а пнуть посильнее и, затем, всей веселой ватагой бежать за ним в кусты. Все мало-мальски пригодные для сидения лавочки были заботливо оккупированы хмурыми старушками – суровыми стражницами нравственности и порядка.
Я подошел к двери подъезда, приветственно кивнул старой гвардии, достал пачку импортного «Счастливого выстрела», чиркнул спичкой и с наслаждением затянулся сигаретой. Затылком я почувствовал сверлящие меня четыре пары глаз за курево рядом с подъездом, но решил не уделять этому внимания. Я обвел взглядом двор, утопающий в увядающей зелени бабьего лета. Сквозь листья берез за детьми, резвящимися на площадке, внимательно следили своими глазами-окнами дома. Ох уж эти панельки, ставшие чуть ли не национальным символом. Только перебравшись в столицу, я перестал питать к ним теплые чувства. Там они казались противным рудиментом давно ушедшей эпохи. Но стоило мне вернуться сюда повидать родителей, как в душе проснулось что-то… доброе, искреннее, из детства. Эти серые стены неразрывно были связаны с летом, каникулами и жарой. Хорошие воспоминания. «И нечего их портить московскими замашками», – подумал я, затушил хабарик и щелчком отправил его в урну.
Зайдя в прохладный подъезд, я с удивлением заметил, что на закрывшейся за моей спиной тяжелой металлической двери какая-то чересчур странная ручка. Она больше походила на штурвал или вентиль гермозатвора в старых немецких подлодках. Я дернул за нее – колесо было приварено крепко. «Ну Кулибины, что угодно к делу приспособят». Решив не тратить время на медленный лифт, я рванул на пятый этаж пешком.
Родительская дверь встретила меня точно таким же поворотным колесом вместо обычной ручки. «Что у них, мода теперь такая подъездная?» – подумал я и открыл квартиру запасным ключом.
Дом встретил меня душным воздухом оставленной на лето квартиры. Родители все лето проводили за городом, так что с мая по середину сентября здесь никто не жил. Я разулся, включил вытяжку на кухне, набрал в чайник воды и поставил его на маленький огонь. До поселка отсюда было ехать часа полтора, так что раньше вечера жену, забирающую моих родных, можно было не ждать. Пусть кипятится потихоньку. Как раз к приезду Маринки с родителями будет чай.
В гостиной я привычно, как когда был школьником, подошел к книжному шкафу отца. Книги занимали большую часть пространства в тесной однушке. Но это была настоящая гордость моих родителей. «В отличие от меня», – подколол я самого себя. Суммарный возраст всех книг из этого шкафа вполне тянул на Книгу Рекордов. Отец привозил их из каждой своей экспедиции, пока не вышел на пенсию. Так что здесь всегда можно было найти, что почитать. Сунув руку поглубже, я провел пальцами по корешкам. Всю жизнь любил выбирать книгу для прочтения на ощупь. Рука дотронулась до шершавой обложки.
Вытянув том, я уселся на диван, приготовясь приятно провести ближайшую пару часов. Обложка книги была выполнена из какой-то темной сморщенной кожи. «Как будто человеческая», – мелькнула глупая мысль. Хотя, кто знает? Отец и в Африке бывал. На обложку было тиснением нанесено название «Легенды Гигахрущевки».
– Хм-м… Буквы русские. Значит Африка в пролете. Ну, посмотрим, – пробубнил я себе под нос и открыл первую страницу.
Пищеблок «Бетонная радуга»
С окончанием дневной смены основной свет межблочного узла УМ-325/Б-2 погас. Однако, едва мрак воцарился в бетонном коридоре, как привычно вспыхнули красные угольки ночной системы освещения. Фигуры измученных рабочих, задержавшихся на смене, уныло скрывались за гермодверьми своих жилячеек. Впереди был короткий перерыв на сон и очередная круговерть из рабочих смен, которым нет конца. Что поделать, ведь жизнь в Гигахрущевке никого не балует отдыхом. Ты либо добросовестно работаешь, что есть силы, производя для остальных жителей пищевой концентрат, бетон или детали механизмов, либо оказываешься без жилячейки, которую столь любезно предоставила тебе Партия. А без клетушки с тяжелой гермодверью бессмысленно надеяться на выживание при очередном самосборе. Так что… как пишется на агитплакатах, «Береги рабочую минуту», и будешь жить!
Кладовщик 2-д разряда Скороходов Миша устало привалился к стене. Сегодня смена вновь затянулась гораздо сильнее положенного. Усталость – чёрный сгусток морального и физического истощения – налилась свинцом, делая каждый шаг тяжелее предыдущего. В погоне за лишним трудоднём в журнале учета, опять пришлось отпахать две смены подряд. Бесконечная номенклатура запчастей, крепежей и заготовок крутилась в голове, будто рой трупных мух. Не хотелось заходить в ячейку и ложиться спать. Не хотелось возвращаться на работу. Даже лечь под дверь в надежде, что твою тушку растворит в себе самосбор – и то не хотелось. Эти псевдофилософские рассуждения прервал отчаянный стон пустого желудка. Организм яростно требовал белкового концентрата.
Все автоматы раздачи в узле были
